Я свернул в парк, Гришаня направился за мной.

— Доброе утро, — поздоровался я, подходя ближе.

Отец обернулся. На его лице мелькнуло лёгкое смущение, которое, впрочем, быстро сменилось теплом.

— Доброе, Павел, — ответил он.

Парни застыли, растерянно глядя на меня. Воцарилась неловкая пауза.

— И почему ты не сказал… — начал было я.

— После того как Маргарита… пропала, я долго не мог прийти в себя, — начал отец. — В душе была пустота…

— Мальчики, идите погулять, — с теплой улыбкой произнесла Людмила Федоровна. Парни переглянулись, кивнули и направились по аллее. Я же взглянул на отца, ожидая продолжения.

— И чтобы забить эту пустоту, я отправился в тот монастырь, где служит Петр Алексеев. Тот самый, которого я когда-то отправил на каторгу. Хотя, признаться, никогда не был особо верующим человеком, — продолжил Филипп Петрович. — Но отчего-то решил поговорить именно с ним.

— Неожиданно, — удивился я.

— Он предложил мне обратиться со своим вопросом к Искупителю. Тот услышит меня и даст правильный ответ. Мне тогда показалось, что этот совет лишний. Но в тот же вечер я его задал. И ночью мне приснился сон, как я еду в этот приют и беру на воспитание двух детишек, которые заполнят пустоту в моей душе. И утром я решил: раз уж я не смог уделять достаточно времени тебе и… — на лицо отца набежала тень, но он все же продолжил, — может быть им я дам то, что не получили мои родные дети.

Я только кивнул и перевёл взгляд на Людмилу Фёдоровну. Она улыбалась тепло, чуть смущённо.

— Филипп Петрович обсуждал это со мной, — сказала она. — Мы… некоторое время общались по-приятельски.

— Когда? — удивленно поднял брови я. — Отец же…

— Есть такая вещь, как мобильный телефон, — перебила меня Яблокова. — С помощью него можно позвонить или написать сообщение. Очень удобная штука. Кстати, именно я и подсказала взять Леньку и Ваньку.

Я кивнул. И впервые не почувствовал ревности или недосказанности. Наоборот, в груди расцвела гордость.

Взглянул на сидевших на лавке детей, которые смеялись, обсуждая что-то между собой. На их лицах было то, что редко встретишь у взрослых: искреннее, неподдельное счастье. Я смотрел на них и думал, что, возможно, в этот раз у отца все получится как надо. А еще, что старший Чехов, наконец, перестал прятаться за делами. И начал просто жить.

Филипп Петрович между тем заметил стоявшего в паре шагах от меня Гришаню.

— А это кто? — спросил он, кивнув в сторону парня.

— Мой новый водитель на замену Фоме, — ответил я. — Хочет, как положено, присягнуть семье.

Я ожидал строгого взгляда, холодного замечания. Но Филипп Петрович осмотрел парня без осуждения, а с внимательным любопытством.

— Молодой человек, — сказал он, обращаясь к парню, — надеюсь, вы понимаете, что честь семьи — не просто слова?

— Понимаю, Филипп Петрович, — с легким поклоном ответил Гришаня.

— Этот мальчик давно возит Павла, — вклинилась в разговор Яблокова. — И часто помогает ему в делах. Я понимаю, что Фомушку заменить будет трудно, но Григорий отличная кандидатура. Он искренний, ответственный.

Она взглянула на старшего Чехова. Тот ненадолго замялся, а затем произнес:

— Если вы ручаетесь за него, Людмила Федоровна.

— Ручаюсь, — с готовностью подтвердила женщина.

— Тогда я поддержу кандидатуру перед Софьей Яковлевной, — ответил отец. — А теперь, если вы нас извините, у нас важное дело — выбирать собак для охраны дома.

Я рассмеялся:

— Надеюсь, вечером ты привезешь Людмилу Федоровну домой?

— Можете не сомневаться, юноша, — строго ответила женщина, но щеки ее покрылись румянцем.

Я поклонился и пошёл обратно к воротам. Гришаня шагал рядом, глядя на меня с непониманием.

— Простите за то, что лезу не в свое дело, но вас странная семья, мастер Чехов, — сказал он. — Людмила Федоровна прекрасно знала, что я бывший анархист. Да и ваш отец в курсе, но все равно…

— Все так, — ответил я, — У нас странная семья. Думаю, что тебе у нас понравится.

Уже у выхода из парка я остановился. Обернулся, глядя на отца и Яблокову, уходящих вдоль аллеи. Людмила Фёдоровна медленно брела рядом с отцом. Они о чём-то говорили, и я заметил, что между ними было взаимопонимание, которое сильнее любых клятв.

Телефон в кармане ожил и разразился короткой трелью. Я машинально вынул его, взглянул на экран и сразу почувствовал, как в груди будто прошёл холодный ток. На дисплее светилось имя Фомы. Волосы на затылке приподнялись. И отчего-то показалось, что день уже не будет таким, как прежде.

— У аппарата, — произнёс я, прижимая трубку к уху.

— Вашество… беда, — выдохнул Питерский.

Я замер. В его голосе впервые прозвучало то, чего я никогда прежде не слышал. Не тревога, не растерянность, а настоящая боль. Живая, неподдельная. Такая, что начинает шевелиться внутри неприятным, холодным комом.

— Что случилось? Куда подъехать? — спросил я, стараясь, чтобы голос звучал ровно.

— Я у вашего дома, — ответил он после короткой паузы. — Евсеев сказал, что все отбыли… но мне надо…

Шаман запнулся. Несколько секунд слышалось только тяжёлое дыхание, будто каждое слово даётся ему с усилием.

— Скоро буду, — пообещал я, чувствуя, как холод в груди становится ощутимее. — Ты хоть скажи, что случилось?

Фома не сразу ответил. Только выдохнул в трубку, а потом глухо произнёс:

— Это надо в глаза говорить. Жду у вашего офиса, вашество.

Питерский завершил вызов. Я ещё несколько мгновений держал телефон у уха, слушая пустоту, а потом убрал его в карман и выдохнул, словно пытаясь выгнать из себя растущую тревогу.

— Домой? — коротко спросил Гришаня, не отрывая взгляда от дороги.

— Как можно быстрее, — ответил я и ослабил галстук, который будто начал душить. Воздух в салоне словно стал гуще, и я вдруг почувствовал, что сердце бьётся слишком громко. В груди нарастало ощущение, будто впереди ждёт не просто разговор, а нечто, что изменит весь день.

Двор был тих, только листья на клумбах шевелились от ветра. Фома стоял у ворот и мерил дорожку шагами. В нём чувствовалось беспокойство, которое явно не находило выхода.

Он заметил машину, развернулся и сразу решительно зашагал навстречу. Быстро, будто слова давно жгли язык и не терпели промедления.

— Звонила Зинаида, — сказал он, едва я открыл дверь. Голос был хриплым и усталым. — Мать Иришки.

Я молча кивнул, и он продолжил:

— Говорит, что Иришку ранили. Что уже несколько дней она в горячке. Сначала никто не замечал, что она занемогла. А потом… — Питерский помолчал, сжал пальцы в кулак. — Потом поняли, что всё плохо.

Внутри всё стянулось узлом.

— Зинаида умоляла, чтобы я приехал, — продолжил Фома, глядя мимо меня, будто боялся встретиться глазами. — Сказала, что Иришка хочет попрощаться. Что чувствует: недолго ей осталось.

Он отвёл взгляд, и голос стал ниже, почти шепотом:

— Я хотел лекарей привезти, лучших, самых дорогих… Уже думал, кого звать, кому заплатить. А Зинаида говорит: «Не трать, Фомушка. Тут лекари не помогут».

Он осел на последних словах, будто их тяжесть выдавила из него воздух.

— Сказала, — тихо добавил он, — что это непростая хворь. А та, за которую синодники мою Иришку сожгут.

Я посмотрел на него. Взгляд Фомы был мутный, потерянный. В нём не осталось ни привычной иронии, ни твёрдости. Только боль и страх за девушку, которая ему дорога. Подошёл ближе и положил руку ему на плечо. Он не отстранился. Двор снова затих, и даже ветер словно замер. И отчего-то мне показалось, что времени у нас почти не осталось.

Фома стоял рядом, всё ещё не приходя в себя. Я вынул телефон и набрал номер Нечаевой. Она ответила почти сразу.

— Арина Родионовна, где сейчас ваш отец? — спросил я без вступлений.

— Рядом со мной, — растерянно ответила она, а затем в ее голосе проступила тревога. — А что случилось?