Я медленно выдохнул. В груди стало тяжело от одной мысли, как близко это было… И как много людей снова встали за моей спиной.

— Ты почему призраков через зеркало не вызвал, дурик? — вдруг резко спросила Людмила Федоровна, как будто всё тепло на секунду сменилось гневом.

— Потому что Щукин бы их сожрал, — спокойно ответил я. — И стал бы только сильнее.

Она посмотрела на меня внимательно. В её взгляде на мгновение мелькнуло что-то вроде признания. Не похвалы, но понимания.

— Хорошо, что осколок сработал, — мягко произнесла она. — Правда, Лаврентий Лавович потом около часа сращивал ткани на твоей ладони. Ты сильно её распорол. Если бы не талант нашего целителя — ходить тебе с куриной лапкой до конца жизни.

Яблокова смешно потрясла ладонью, имитируя птичью лапу.

Я, почти не думая, поднял правую руку. Тонкий шрам на ладони казался серебристым.

— Если бы я не приехала… — продолжила она уже тише, — ты мог истёчь кровью и остаться там, рядом с ним. Рана была глубокая. Пришлось прижечь, чтобы ты не умер раньше времени. Поэтому и остался след. Шрам — это меньшее, что с тобой случилось.

— Это не важно, — ответил я.

Людмила Федоровна прищурилась, окинула меня оценивающим взглядом и заявила:

— Я бы на месте отца тебя выпорола. Розгами, вымоченными в соленой воде. Чтоб не повадно было шастать по всяким злачным местам.

Я смотрел на неё, и сердце медленно сжималось. Не от боли, а от тепла. Она сидела рядом — такая упрямая, громкая, колючая. Но ведь отправилась за мной. Была рядом, когда оказалась нужной.

— Спасибо, — произнёс я едва слышно.

— Я прямо посоветую ему это сделать. Не сомневайся.

Разговор прервал звук открываемой двери. Через секунду послышался узнаваемый голос:

— Павел!

Я едва успел повернуть голову, как Софья Яковлевна уже оказалась рядом. Она вошла быстро, целеустремлённо, как всегда, когда тревожилась. Яблокова молча шагнула в сторону, уступая ей место у изголовья. За плечом бабушки я заметил Арину Родионовн. Она стояла у стены, в голубом домашнем платье, немного растерянная, но внимательная.

Бабушка не сказала больше ни слова — просто склонилась надо мной и принялась ощупывать моё лицо, ладони, плечи. Движения её были быстрыми, как у человека, который не верит на слово, пока сам не убедится. В её пальцах всё ещё ощущалась сила — та, что не исчезла с годами. Сила женщины, которая повидала и пережила больше, чем любой хроникёр успел бы записать.

— Ты цел… — прошептала она почти про себя, и её лицо смягчилось. Но только на миг. Потому что в следующее мгновение в её взгляде вспыхнул огонь, и привычная строгость вернулась с удвоенной силой.

— Итак, зачем ты поехал к Щукину? Один?

Голос был негромким, но в нём звучал тот особый оттенок, от которого в детстве хотелось немедленно опустить глаза и начать объясняться.

— Я задавала ему тот же вопрос, — вмешалась Яблокова, спокойно, будто подкрепляя обвинение.

Я немного приподнялся на подушке, сдерживая раздражение. Всё-таки даже после всего случившегося — допрос по расписанию.

— Мне нужно обсудить это с тобой, — сказал я, глядя на бабушку. — Наедине. Это касается семьи.

Софья Яковлевна пристально посмотрела на меня, прищурилась, будто пытаясь уловить что-то за словами, но кивнула.

— Пойдём, голубушка, — мягко сказала Людмила Фёдоровна, подходя к Арине Родионовне. Она осторожно положила руку ей на плечо. — У меня как раз есть особенный травяной сбор.

Арина кивнула, но перед тем как выйти, на секунду задержалась взглядом на мне. Тревога в её глазах не рассеялась. Я коротко улыбнулся — успокаивающе, насколько позволяли силы.

Когда дверь за ними закрылась, бабушка опустилась в кресло у кровати. В её движениях была сосредоточенность и лёгкая усталость — но не слабость. Она смотрела на меня внимательно, будто видела не только тело, лежащее на постели, но и всё, что со мной произошло. Как будто просвечивала меня насквозь.

— Зря ты их прогнал, — спокойно сказала она. — Они тоже часть семьи.

Я пожал плечами.

— Призраки, что витают в стенах, всё равно расскажут. Но мне нужен именно твой совет.

Я собрался с мыслями, сделал вдох и начал рассказ. Медленно, точно, без лишних подробностей. Я поведал всё, что услышал от Щукина на заброшенной мануфактуре, не сглаживая углов. И то, как призрак, ведьма, привязанная к амулету, подтвердила его слова. Голос у меня временами дрожал, но бабушка не перебивала ни разу. Слушала до конца. Внимательно, по-настоящему.

Когда я замолчал, в комнате повисла тяжёлая тишина. Софья Яковлевна медленно выпрямилась, глядя на меня.

— Где этот призрак сейчас? — спросила она с лёгким напряжением.

— Где-то в доме, — ответил я. — После того как меня перенесли, она, скорее всего, испугалась перемещения. И спряталась в предмете.

Бабушка кивнула. Ровно, не выказывая ни удивления, ни страха.

— Это хорошо, — сказала она тихо.

Мы оба замолчали. Комната будто застыла. В тишине звуки были особенно слышны — скрип дерева, дыхание, шелест ветра за окном.

— Не понимаю, зачем он рассказал тебе всё это, — наконец уточнила она.

— Чтобы я передал тебе, — ответил я просто. — Он знал, что я не стану молчать, когда стану призраком. А дальше всё покатилось бы, как падающие костяшки домино.

Она слегка склонила голову, и в глазах её мелькнуло понимание.

— Звучит логично… — произнесла она и вдруг нахмурилась, прищурилась. — А ты что задумал?

Последняя её фраза относилась уже ко мне. Бабушка внимательно всматривалась в моё лицо — как только бабушка умела: цепко, глубоко, почти болезненно. И я знал, что не получится скрыть. Не сейчас.

— Я хочу убить эту женщину, — произнёс я тихо. И слишком спокойно.

Дорогие читатели. Просим у вас поддержки. Это помогает писать больше и с удовольствием. Ваши комментарии греют сердце.

Софья Яковлевна едва заметно отпрянула. Её глаза, ещё минуту назад полные строгого спокойствия, потемнели, а губы сжались в тонкую, упрямую линию. Она сидела рядом, но я вдруг почувствовал, как между нами вдруг повисло какое-то мрачное молчание. Как занавес, который она сама опустила, чтобы скрыть ту боль, что знала слишком хорошо.

— Нет, — покачала она головой, и голос её прозвучал глухо, но твёрдо. — Ты не сможешь вызвать на дуэль женщину, которая ждёт ребёнка. Она — член твоей семьи. А если решишься на бесчестное убийство… это разрушит не только твою репутацию, Павел…

— Плевать на репутацию, — резко выдохнул я и сжал пальцы в кулак так сильно, что побелели костяшки. И в этом коротком ответе было слишком много: злости, боли, усталости. Всего того, что я прятал за спокойствием, за внешней уверенностью. — Она убила маму. Покушалась на меня. Едва не погубила Фому. Она как бешеная собака. Её нужно… остановить. Чтобы ни в этом мире, ни в том — никогда больше она не посмела совершить подобное…

Слова повисли в воздухе, холодные и резкие. Даже лампа в углу комнаты замерцала.

— Нет, — повторила бабушка. Голос стал резче, чем обычно, как будто сквозь него прорвался страх. — Ты слышишь меня, Павел? Она носит ребёнка. И если твой отец, каким бы стойким он ни был, сможет принять её смерть… гибель ребёнка он не простит. Ни тебе, ни себе. И главное — дитя не виновато. Оно не выбирает родителей.

Я молчал. Хотел было возразить, но язык не слушался. В груди сжалось что-то тонкое, болезненное, похожее на стыд.

— А проклятие… — прошептал я, будто в надежде найти лазейку, которая всё изменит.

— Его можно обойти, — мягко ответила бабушка, и в её голосе снова появилась привычная твёрдость, только теперь она была другой — оберегающей. — Решение есть. Но оно… кардинальное. И, скажу честно, твоему отцу оно точно не понравится. Я поговорю с Александром Васильевичем. Потом расскажу тебе.

— Что за решение? — спросил я с осторожностью.

— Узнаешь позже. А пока, — она поднялась с кресла, — тебе нужно… потерпеть. И не делать ничего. Слышишь? Ничего. Дай нам время. Себе — тоже.