Рядом с часовней стоял дом. Крепкий, добротный, с высоким забором, из-за которого доносился лай. Псы рычали глухо и низко, цепи звенели так, будто животные вот-вот порвут их и сорвуться к нам.

Гришаня заглушил двигатель, и сразу стало тихо. Даже ветер замер, будто прислушиваясь. Я посмотрел на Фому: тот побледнел, но держался.

— Ну вот, — сказал я негромко. — Похоже, приехали.

Из-за забора снова зарычали псы, и где-то внутри двора хлопнула калитка.

Мне вдруг показалось, что весь этот путь, с песком, соснами и вязкой дорогой, был чем-то вроде проверки. И теперь нас, наконец, ждали. Но не факт, что с добрыми намерениями.

Ворота скрипнули, и из-за них появилась женщина. На миг она прикрыла глаза от солнечного света, а потом, узнав Фому, сорвалась с места.

— Фомушка! — выкрикнула она и бросилась к машине.

Фома открыл дверь, шагнул навстречу, за один шаг поравнявшись с ней. Женщина вцепилась в него обеими руками, словно боялась, что он исчезнет.

Зинаида выглядела так, будто за несколько дней постарела на десяток лет. Лицо осунулось, под глазами легли тёмные круги, волосы выбились из косы, платье измятое и запылённое. Вся она была как человек, который давно не спал и живёт на одном дыхании.

— Фомушка… — она прижалась к нему и заплакала. — Хорошо, милый, что приехал… Доченька моя… едва держится. Сутки, может, продержится, а потом уж и не знаю…

Фома обнял её за плечи, гладил по спине, бормотал что-то успокаивающее, но она не слушала.

— Я всё думала, не успеешь, — продолжала Зинаида, захлёбываясь словами. — Она всё тебя звала. Всё спрашивала, приедешь ли… Хоть попрощаться успел, Фомушка…

Она хотела добавить что-то ещё, наклонилась ближе к его уху, но договорить не успела.

Из ворот вышел высокий, плечистый мужична, с седой бородой и взглядом, в котором не было ни гостеприимства, ни радости. На нём был старый, но чистый кафтан, перехваченный поясом, и тяжёлые сапоги.

— Гости, значит, приехали, — произнёс он негромко, но в голосе прозвучал железный оттенок. — Ну, раз прибыли, то заходите. В воротах разговоров не ведут.

Это не было предложением, а прозвучало как приказ. Или, точнее, как ультиматум.

Я посмотрел на Фому. Тот кивнул, помог Зинаиде остаться на ногах, и мы пошли к воротам.

— Гришаня, — сказал я тихо, — держись ближе.

Он коротко кивнул, глядя на старосту с тем самым настороженным выражением, которое бывает у зверя перед боем.

— Сдаётся мне, ваша светлость, — пробормотал он, не повышая голоса, — вилами нас тут потчевать будут. Меня так точно. Шкурой чую.

Я не ответил. Псы за забором снова зарычали, цепи звякнули о железо, и воздух стал вязким, как перед грозой.

Мы шагнули во двор, где пахло дымом, влажной землёй и горячей смолой.

Староста шёл впереди не оборачиваясь. Мы с Фомой и Гришей шагали следом, чувствуя, как половицы под ногами жалобно скрипят. Внутри дома пахло дымом, звериной шкурой и старым железом. Свет проникал сквозь узкие окна тускло, как будто и сам боялся лишний раз заглядывать сюда.

Староста остановился у стола, обернулся и, прищурившись, недобро спросил:

— А кто вас звал, господа? У нас не принято без приглашения приходить.

Голос звучал ровно, но в нём сквозило недоверие. Он смотрел на нас так, будто прикидывал кто мы такие и зачем явились.

Зинаида, до этого стоявшая чуть позади, вдруг вскинулась. В глазах блеснуло что-то горячее, и она шагнула вперёд, не давая Фоме ответить.

— Я позвала! — сказала она твёрдо, почти выкрикнула. — Потому что Фома — это жених моей Иришки, и мне он почти зять. А Павел Филиппович для нашей семьи — благодетель. И они для меня больше семья, чем ты, Мирон.

Она говорила быстро, с надрывом, будто боялась, что её не дадут высказаться.

— Она хочет повидаться с любимым, — продолжала она, дрожа всем телом. — Перед тем как предстать перед Искупителем. И никто не смеет этому мешать!

В комнате стало тихо. Только где-то за стеной коротко залаяла собака и сразу стихла.

Староста медленно провёл ладонью по лицу, будто утирая усталость, и поморщился. Губы дрогнули в кривой усмешке, но глаза остались холодными.

— Ну что ж, — произнёс он наконец. — Коли так, пусть будет по-вашему.

Он махнул рукой. Сделал это устало, без раздражения, но и без доброты.

— Простите, — сказал староста, глядя на Фому, — это я не уберёг её.

Старик опустился на скамью и говорил уже без прежней суровости, глухо, с тяжёлым вздохом:

— Иришка ведь дочка моего брата. Мне не надо было её сюда пускать. Стоило просто отпустить и забыть.

Он замолчал, провёл рукой по седой бороде и тихо добавил:

— Но я, старый дурак, надеялся, что она вернётся на родину. Что выйдет замуж за кого-нибудь из наших парней. Чтобы рядом была своя кровь, свой дом. Чтобы детей нарожала и было кому Империю от зверья проклятого защищать.

Староста тяжело поднялся, подошёл к окну и на миг задержался, глядя в серый свет улицы. Потом обернулся к нам и произнёс тихо, почти примирительно:

— Только видно, судьба у неё другая. И уж теперь, думаю, не поправить.

Я стоял молча, чувствуя, как тревога, тянущаяся с дороги, вновь поднялась в груди теперь уже тяжёлым осадком.

— Где она? — глухо спросил Питерский, а потом тряхнул головой, и его глаза полыхнули потусторонним светом. — Сам найду…

Фома направился к двери в соседнюю комнату. Его шаги звучали глухо, размеренно, но за этим показным спокойствием чувствовалось напряжение. Он словно боялся, что опоздает, хотя уже знал, что возможно, время уже ушло.

Когда шаман подошёл к порогу, из-за угла выступил молодой, плечистый парень, с густыми бровями и настороженным взглядом. Очень похожим на тот, который был у старосты. Всё время, пока мы говорили, парень стоял у стены, не произнося ни слова, но теперь решительно шагнул вперёд, преграждая дорогу.

— Нельзя, — сказал он коротко, но в голосе послышалась стальная уверенность. — Батя велел никого не пускать к болезной.

Фома на секунду остановился. В глазах у него мелькнуло что-то очень темное, чего я сам в ней никогда не видел. Я сделал шаг вперёд, щёлкнул пальцами. Воздух дрогнул, и из теней выступили пни.

Буся на всякий случай возмущенно подпрыгнул и громко клацнул зубами, а потом хрипло заворчал, тряся корнями, будто оружием.

Парень отпрянул, прижался к стене. его решимость мигом пропала, и на лице появилось выражение чистого ужаса. Он дернулся, ненароком задел горшок с цветком на подоконнике, и тот полетел вниз, но Буся среагировал мгновенно. Бросился вперед и подхватил растение прямо у самого пола. Быстро прижал его к себе и вновь зловеще заворчал, словно опасаясь, что этим поступком навредил своей мрачной репутации.

— Не злите мои тотемы, — мягко попросил я хозяина дома. — Не хочу призывать миньонов и развязывать здесь безобразную драку. Мы все же в гостях.

Я кивнул Фоме, и он шагнул вперёд, распахнув дверь в соседнюю комнату.

В плохо освещенном помещении стояла душная тишина. Воздух был, пропитан запахом трав, дыма и чего-то железного. Но за всем этим я почувствовал еще один запах. Тяжелый и очень знакомый мне. Здесь отовсюду несло смертью. Уж мне, как некроманту это было слишком знакомо.

На узком топчане под облезлыми застиранными одеялами лежала девушка. Бледная, почти прозрачная, с капельками выступившей на лбу испарины. Губы пересохли, щеки запали, веки дрожали. Влажные волосы казались черными и разметались на подушке спутанными липкими прядями. Она дышала неровно, коротко, будто каждый вдох давался с большим усилием. Рядом на табурете стояла миска с водой и смятая тряпица, которой, судя по всему, Зинаида пыталась сбить жар.

Фома опустился рядом, взял девушку за руку. Та безвольно лежала в его ладонях.

Я стоял у порога и смотрел на неё. От вида этой девушки с едва заметным дыханием, чьи ресницы слиплись от слез и соли, сердце болезненно сжалось.