Яблоковой не было ни в приёмной, ни в гостиной. Дом встретил меня привычной тишиной — не глухой и не пустой, а той, что бывает только в хорошо устроенном жилище: мягкой, живой, наполненной мелкими знаками заботы.На столе стоял заваренный чайник с отваром. Лёгкий пар ещё струился от крышки, медленно рассеиваясь в свете лампы. Рядом — аккуратно поставленная чашка. Видимо, Людмила Фёдоровна оставила всё это на случай, если я решу перед сном немного погреться. Как обычно — не спрашивая, не навязывая, но зная наперёд, что может пригодиться.

Я не стал подходить к столику. Отвар подождёт. Или остынет — в нём всё равно оставалась та забота, которая и была главной. Я прошёл мимо, ступая тише обычного, будто боялся спугнуть покой и направился в свою комнату.

Там было темно. Я не зажигал свет. Приоткрыл окно, впуская внутрь спальни прохладный, речной воздух. Он ворвался свежей волной, пахнул тиной, камнем, влажной травой.

Я встал у окна и некоторое время просто стоял, прислонившись плечом к раме. В груди было глухо, но не тяжело. Не думал ни о статьях закона, ни о Содружестве, ни о грядущей битве, которую придётся вести на чужом поле. Думал о Кочергине — о его рукопожатии, крепком и немного дрожащем. О том, что он ждет помощи. И все еще продолжает верить.

Потом вспоминались мальчишки из приюта. Ванька с упрямым взглядом, за которым пряталась надежда. Слова бабушки: «если помогаешь, помогай по-настоящему». И Гриша, который сказал: «хуже, чем боль — это когда тебя забыли».

Я выдохнул. Медленно. И потянулся к прикроватному столику. Положил на него телефон. Снял пиджак, повесил на спинку кресла. Галстук развязался легко, словно сам понимал, что на сегодня всё. Я сел на край кровати, нащупал рукой кнопку лампы, и та, послушно, мягко загорелась, затопив комнату тёплым светом.

Лежавший на прикроватном столике телефон вдруг тихо пискнул. Я потянулся, взял аппарат, взглянул на экран, на котором высвечивалось сообщение от Нечаевой.

«Я уже дома. Всё хорошо. Собираюсь спать. Спокойной ночи, Павел Филиппович.»

Я усмехнулся. Улыбка вышла тёплой, благодарной. Ответа не требовалось — её слова и так попали точно туда, куда надо.

Я разделся, снял с запястья и убрал на полку часы, поправил покрывало и лёг, ощущая, как тело благодарно отпускает день. Под пальцами — прохладная простыня, над головой — тишина, сквозь окно — еле слышный, но неумолимый шорох города.

Я прикрыл глаза. Дыхание стало ровным.

И вдруг, где-то в преддверии сна, когда ещё не спишь, но уже не совсем бодрствуешь, перед внутренним взором всплыл образ Арины Родионовны. Светлый. Очень живой. Она смотрела на меня с той самой улыбкой — чуть застенчивой, тёплой, внимательной. И, не мигая, заявила:

— Хотела сказать вам перед сном одну важную вещь. Вы со всем справитесь, Павел Филиппович. Мы со всем справимся.

Я хотел было ответить: «Спасибо», но слова не успели родиться. Её образ уже растворился в мягком сумраке. А я провалился в глубокий, спокойный сон.

Я проснулся задолго до того, как прозвенел будильник. Прохладные порывы ветра покачивали шторы, впуская в дом запах реки и сырой каменной мостовой. Я тяжело вздохнул, пожалев, что забыл закрыть перед сном окно.

С улицы слышались звонкие крики мальчишек, которые зазывали прохожих купить свежую утреннюю газету, шум машин и голоса чаек. Затем я поднялся и прошел в ванную, где быстро привел себя в порядок. Оделся, вышел в гостиную, где меня встретила Яблокова. Меня вдруг посетила мысль, что я привык к такому началу дня, словно всегда так жил.

Соседка сидела в кресле, закинув ногу на ногу. На столе перед Людмилой Федоровной уже стоял чайник с отваром и тарелка со стопкой блинчиков. В руках, женщина держала какой-то глянцевый журнал:

— Доброе утро, Павел Филиппович, — не отрываясь от чтения, произнесла она. — Садись завтракать, блинчики еще теплые.

— Доброе, — ответил я и сел за стол. Налил в кружку отвар, взял один из блинчиков, сложил его треугольником и окунул в тягучее вишневое варенье. — Что пишут в газетах?

Женщина закрыла журнал и бросила его на стол. Взглянула на меня:

— Про лекаря Родиона Нечаева, который получил какую-то премию от императорской канцелярии, — произнесла она. — За серьезное открытие в лекарском мастерстве. А ведь тот студентик, который пришел ко мне в роковую ночь, тоже был лекарем. Он, кстати, изменился. Стал взрослее, что-ли.

Я замер, как будто кто-то плеснул мне в лицо ледяной водой.

— Может быть, это не тот Родион.

Женщина усмехнулась и покачала головой:

— Я хорошо помню это лицо, Павел Филиппович, — ответила она. — А в журнале есть его фотокарточка. Он изменился. Повзрослел, в глазах появилась уверенность. Но это тот самый студентик. Надеюсь, это совпадение, Павел Филиппович. И этот лекарь не имеет никакого отношения к Арине.

Лицо Яблоковой было спокойным. Но я слишком хорошо знал соседку. И понимал, что она задумала.

— Как тесен мир, Павел Филиппович, продолжила Людмила Федоровна. — Тесен и несправедлив. Он даже не бежал из города. Не скитался всю жизнь, опасаясь, что его поймают. Все это время, он спокойно жил себе в Петрограде. Пока я скиталась в этих четырех стенах и пожирала призраков, чтобы не сдохнуть, этот человек сделал карьеру, стал уважаемым лекарем, получает премии из рук императорского секретаря.

Она взглянула на меня, ожидая реакции. И в этот момент где-то внизу послышался шум. Причем волновались призраки. А через секунду передо мной появился Ярослав:

— Мастер Чехов, к вам посыльный, — произнес он.

— Кто? — уточнил я.

— Призрак, — было мне ответом.

— И что ему нужно?

— Хочет передать послание, — сообщил Ярослав. — Мы можем его сожрать, только прикажите.

Но я покачал головой:

— Кажется, я понимаю, чей это посланник. Пусть пройдет.

Ярослав кивнул и исчез в полу.

— Давайте обсудим это потом, Людмила Федоровна, — произнес я и встал с кресла.

Женщина поджала губы, но кивнула:

— Хорошо, Павел Филиппович.

Я взял со стола чашку с отваром, спустился по лестнице и вошел в приемную, где меня уже ждал гость. Это был тот самый призрак, чей труп я видел в прозекторской. Он был окружен местными привидениями, облик которых был очень решительным.

— Доброе утро, мастер-некромант, — произнес гость. — Я пришел, чтобы…

— Передать весточку от Щукина, — перебил его я. — Который прячется неподалеку. Очень недальновидно. Потому что я легко могу сделать так, чтобы район перекрыли. И бывший жандарм уедет в камеру Мрачного Замка.

— Мастер Щукин просил передать вам, что у него есть одна очень интересная информация, — продолжил призрак.

— Какая же? — уточнил я. — Надеюсь, это чистосердечное признание во всех его душегубствах?

— Он расскажет все при встрече, — был мне ответ. — Но он сказал, что вас это заинтересует. Дело касается вашей покойной матери.

И в этот момент чашка выпала из моей руки. Ударилась об пол и со звоном разлетелась на сотню осколков.

— Где? — уточнил я.

— На старой мануфактуре Ильина, — ответил призрак. — И Щукин очень просил вас прийти одному.

Я усмехнулся:

— И где гарантии, что Щукин расскажет правду?

— Рассказывать будет не он. У него есть призрак, который поведает вам все. Если же Щукин почует, что на него устроили облаву, он развеет этого призрака.

Я кивнул:

— Буду через час.

Призрак-парламентер шагнул сквозь стену и исчез.

— Мастер… — в один голос начали было Ярослав и Козырев, но я только отмахнулся.

— Это очень похоже на ловушку, — добавил Борис. — Лучше и безопаснее будет оцепить район кустодиями, поймать его и уже в отделении узнать, что он хотел вам рассказать.

Я покачал головой:

— Щукин четко дал понять, что развеет призрака. И тогда все, что он знал…

Я замялся, откашлялся, потому что к горлу подкатил холодный ком.