Я кивнул. Сейчас я чувствовал себя не тем, кто принимает решения, а мальчиком, которого остановили в самый важный момент. И, может быть, впервые — правильно.

— А ещё… — сказала она, и её голос стал мягче, по-домашнему тёплым, — проведи время с Ариной. Девочка все эти дни была рядом. Ни на минуту не отходила. Ни сна, ни еды. Только сидела у твоей постели.

Я вздрогнул.

— Сколько я был без сознания?

— Четыре дня, — спокойно ответила она. — Лаврентий Лавович погрузил тебя в транс. Говорит, организм был на пределе. Ещё немного — и тебя не удалось бы вернуть. Ты был почти за гранью, Павел. Яблокова нашла тебя едва живого. Лекарь думал, ты будешь лежать как минимум пару недель. Но ты, как всегда… торопишься. Даже с выздоровлением не можешь подождать.

— Мне казалось, я просто проспал. Может, час…

Бабушка впервые за всё это время улыбнулась. Так как умела только она — не лицом, а взглядом, голосом, всем своим присутствием. В этом жесте было столько любви, что сердце сжалось.

— Тебе снилось что-то хорошее, — сказала она. — Ты улыбался во сне.

Я не ответил. Просто закрыл глаза и тяжело вздохнул. И в этот момент из глубин памяти, будто шёпот сквозь туман, прозвучали слова матери:

«Не вступай на путь, который выбрал когда-то твой отец…»

Когда я снова открыл глаза, бабушка уже поднималась с кресла. Движения её были плавными, сдержанными. Как у человека, который не хочет тревожить слишком рано. Она подошла к двери, но прежде чем выйти, обернулась. В её взгляде было всё — тревога, сила, нежность и боль, которая не затянулась до конца.

— Не приноси в этот мир смерть, мой хороший, — сказала она. — Поверь, это меняет тебя. Ломает что-то светлое в душе. С каждым разом ты теряешь часть себя. Пока не остаётся ничего, ради чего хочется просыпаться. Тогда внутри не селится лютый холод, который ничем не прогнать. Я знаю, о чём говорю.

— Но ты ведь живёшь, — напомнил я тихо, почти извиняясь.

В её лице промелькнуло что-то странное, ранимое. Такая нежность и усталость, каких я прежде не видел. Я приподнялся на локте, не веря своим глазам.

— Мне кажется… — начала она тихо, почти шепотом. — Что я обрела силу некромантки не просто так. Я пришла в этот мир уже… тёмной. Не помня ничего о прошлой жизни, но с душой, полной боли. Гнева. Если бы не твой дед… он сумел меня полюбить. И я захотела ответить ему. Подарить хоть немного тепла. Потом — появился твой отец. Он стал моим светом, спас меня от горя, когда мой супруг погиб. А когда Лилия умерла… остался ты. Моя радость. Мой смысл.

Она на мгновение замолчала, словно собиралась с силами.

— Я знала, что не могу заменить тебе мать. Но хотела быть рядом. Хотела вырастить тебя… дать тебе тепло. Пусть я и не самая лучшая…

— Ты лучшая, — перебил я. — Мне повезло с бабушкой.

Она слабо улыбнулась. И в этой улыбке было всё. Даже то, что не говорилось вслух.

— Если ты правда так считаешь… — она сглотнула. — Ради меня не опускайся во тьму. Если сделаешь это — я никогда себе не прощу. Потому что это будет и мой грех тоже. Моя вина.

Она на секунду задержалась, а потом добавила:

— И, поверь, Павел… Эта Империя не вынесет даже одного по-настоящему тёмного некроманта. А сразу двое… разорвут её. А значит, мы погубим всех, кого любим. Пока мы остаемся собой — мы их любим. Потом мы перестанем быть людьми и станем для родных наказанием.

Она развернулась и вышла, тихо прикрыв за собой дверь. А я остался один — с тишиной и с её голосом, который ещё долго звучал в ушах. И пониманием: как бы мне ни хотелось вернуться на путь мести — теперь я осознал, что не имею на это права.

Дверь открылась почти неслышно. Лишь скрип петли и лёгкое движение воздуха подсказали мне, что кто-то вошёл. Я повернул голову и увидел Арину Родионовну. Она была в простом платье, в домашних тапочках, с распущенными волосами, которые лёгкой волной спадали ей на плечи. Лицо у девушки было бледным, а глаза усталыми.

Она закрыла дверь за собой, не говоря ни слова, прошла к кровати. Затем медленно села на край, так, будто боялась потревожить меня своим весом. Или не была уверена, что имеет на это право. Я чуть подался вперёд, чтобы сказать ей что-нибудь. Быть может, о том, что я рад её видеть, что всё уже хорошо, но только не успел.

Она вдруг резко всхлипнула и закрыла лицо ладонями. Слёзы пришли без предупреждения. Тихо, с надрывом. Без крика, без рыданий, но от этого стало только больнее. Как если бы душу рассекли острым ножом.

Я сел ровнее, медленно, чтобы не спугнуть Арину. Протянул руку, осторожно коснулся её плеча, затем провёл пальцами по её волосам. Сделал это мягко, будто гладил воду. Её тело дрожало. Она не смотрела на меня, просто сидела, уткнувшись в ладони, и, кажется, пыталась собраться, но не могла.

— Тсс, — прошептал я. — Всё хорошо. Я здесь. Всё уже позади.

Она покачала головой, и голос её прозвучал глухо:

— Ты был на грани, Павел… — Она выпрямилась, и слёзы всё ещё блестели на её щеках. — Я сидела здесь, держала тебя за руку и понимала, что, возможно, ты не проснёшься. Что мне просто… некого будет больше ждать. Нечего будет держать. Я не могла ни есть, ни спать. Просто считала вдохи. Твои. Свои.

Я взял её ладонь, вложил в неё свою. Её кожа была прохладной. Я не стал спорить, не стал говорить, что всё обошлось. Потому что знал, что для неё это был не просто страх. Это была утрата, которую она почти успела принять.

— Я буду осмотрительным, — сказал тихо, глядя ей в глаза. — Обещаю…

Она резко выдохнула, словно вытолкнула из легких что-то лишнее, накопившееся внутри.

— Не обещай мне того, чего не сможешь исполнить, — проговорила она сурово.

— Арина…

— Я не верю тебе, — перебила она. Не с упрёком, а с грустью. — Я уже смирилась, Павел. Я знаю, кого выбрала. Того, кто думает не о себе. Который идёт туда, где страшно. Где опасно. Где не прощают ошибок. Я понимаю. Но… всё равно страшно.

Я молчал. Она снова опустила глаза, уронила голову, и я вновь провёл ладонью по её волосам, осторожно, медленно. Мы сидели рядом, плечо к плечу, дыхание к дыханию, и я чувствовал: это больше, чем просто тревога. Это — любовь, которая боится потерять.

— Я не жалею, — вдруг сказала она. — Ни на секунду. Даже если снова будет больно. Даже если ты уйдёшь, не сказав, когда вернёшься. Даже если однажды не возвратишься вовсе. Я всё равно не отступлю. Потому что когда ты рядом, мир дышит по-другому. Ты мой некромант.

Я осторожно притянул её ближе. Она не сопротивлялась. Просто прижалась к моей груди щекой и замерла. И в этот момент я понял: она приняла мой путь. Не потому что ей легко, а потому что она сильная. Сильнее, чем я думал. И потому что любит. Мне ужасно хотелось сказать ей о своих чувствах. Но отчего-то показалось, что если я сделаю это сейчас, то все испорчу. Отравлю этот момент болью и страхом. И не смогу потом все исправить.

— Я не заслужил такую, как вы, — тихо прошептал я, надеясь, что сейчас этого хватит.

Девушка хмыкнула, но не стала ничего отвечать. Мы так и сидели. Без слов. А за окном начался дождь, будто всё, что не мог сказать я, говорил он — каплями по карнизу, ритмично, ласково, как сердце, которое всё ещё билось. Ради неё. Ради нас.

— Пойдёмте ужинать, — тихо предложила девушка, когда из-за двери донесся звон ложек.

— Что на ужин? — глухо уточнил я, совершенно не испытывая аппетита.

— Что-то горячее, — вздохнула моя невеста и подняла ко мне лицо. — Фома ужасно волнуется. Думает, что на самом деле вам хуже, и Лаврентий Лавович схалтурил. Хотя призраки его успокаивают. Но вы же знаете нашего Фому. Он пока сам не увидит — не успокоится.

— Мне надо одеться. Не идти же в пижаме… — смущенно пробормотал я.

— Бросьте, вы дома. И тут все свои. Вот завтра вы можете снова начать быть важным адвокатом. А сегодня…

Я мягко погладил ее по щеке.

— Главное, не помереть в пижаме. А то меня потом Яблокова будет изводить этим до конца времен.