— После этого вам придётся либо признать, что я говорю правду, — спокойно, почти доброжелательно произнёс Юрий, — либо… назвать меня лжецом. И тогда, юноша, я очень захочу услышать доказательства. Или разговор меж нами пойдет другой.

Плут молчал. Его лицо оставалось непроницаемым, но в глазах мелькнуло тревожное напряжение, едва уловимое, как тень, прошедшая по воде. Волков сидел спокойно. Будто у него было все время, отмеренное Искупителем. Но именно в этом спокойствии и чувствовалась угроза.

Елена Анатольевна не сводила взгляда с Плута. Медленно, будто не желая спугнуть хрупкое равновесие, она подалась чуть вперёд. Её голос, когда она заговорила, прозвучал ровно:

— Есть вероятность, что вы не знаете, что находится в вашем складе.

— Такое случается, — добавил я.

Плут чуть приподнял брови, но промолчал. Вся его поза кричала о пренебрежении, но напряжение с плеч никуда не ушло.

— Ну и? — наконец проронил он. — Предположим, вы не врёте, мастер Волков. Что дальше?

Юрий слабо усмехнулся.

— А дальше вы начнёте понимать, мастер Гордей, что скоро всё будет иначе. Что времена, когда каждый вёл свою игру, прошли. Если анархисты хотят остаться на свободе, придётся учиться уважать тех, кто рядом. Не обязательно любить. Просто уважать. Иначе… вы знаете, как бывает.

Он не повысил голоса, не дал обещаний и не стал играть на страхах.

Боковым зрением я заметил, как Арина Родионовна, стоявшая в проёме, чуть сжала губы. Она чувствовала напряжение не хуже остальных — и держалась так же ровно.

— Ладно, — буркнул Плут и откинулся на спинку стула. — Пусть будет по-вашему. Пока.

Он сделал паузу и добавил:

— Но если вы меня подставите, мастер Волков…

— Тогда я не лучше тех, против кого сейчас сижу, — спокойно ответил Юрий. — Но я не подставлю. Ни вас ни Павла Филипповича. Мы либо выстоим вместе, либо пропадём поодиночке.

Плут посмотрел на него с прищуром. Потом перевёл взгляд на меня. И впервые за всё время коротко кивнул мне. Но этого было достаточно.

Арина Родионовна встала рядом со мной. Девушка просто положила ладонь мне на плечо, как будто это было естественно. Она оглядела всех присутствующих. Взгляд её был мягкий и внимательный, как будто Нечаева рассматривала не в лица, а в то, что за ними пряталось.

— Мы собрались здесь без свидетелей, — заговорила секретарь ровным, негромким голосом. — Без необходимости пускать друг другу пыль в глаза. У нас есть цель. Общий враг, которого нужно одолеть.

Она говорила неторопливо, делая паузы, позволяя каждому слову осесть в душе. Сказанное звучало как очевидные вещи. Такие, какие произносят на кухне под лампой, когда уже стемнело и пора спать, но разговаривать всё равно хочется.

— И, может быть, стоит оставить обиды позади. Хотя бы на время, — продолжила девушка. — Ведь каждый из вас наверняка устал от этой долгой войны. Я не особенно разбираюсь, чем отличаются ваши организации. Но мне кажется, что и те и другие просто хотят жить в мире. Без страха. Без потерь.

Голос её стал тягучим, какой бывает у человека, который говорит от сердца. Смысл сказанного, казалось, впитывался в воздух, просачивался в сознание, заполнял тишину, делал её светлее.

Я почувствовал, как по комнате разливается что-то невидимое, тонкое, почти неуловимое, но действующее. И от этого внутри стало теплее и спокойнее. Острые углы напряжения сгладились, будто кто-то прикрыл их мягкой тканью.

Я осторожно коснулся её ладони на своем плече. Тихо, без усилия, лишь слегка сжал, напоминая: хватит, не надо больше. То, что она делает, работает слишком хорошо. И если кто-то из присутствующих осознает, что это внушение, то эффект будет потерян.

Она поняла мой намек сразу. Её пальцы чуть дрогнули и девушка смущенно замолчала. Манипуляция медленно рассеялась, как лёгкий пар над чайником, когда убираешь его с огня.

Но, кажется, никто, кроме меня, не заметил. Ни Волков, ни Плут, ни Свиридова. Они сидели молча. Кто с насупленным видом, кто с задумчивостью, кто с лёгкой растерянностью. Как будто слова девушки открыли какую-то дверь, в которую каждый теперь должен был зайти сам.

И я подумал: может быть, именно с таких слов и начинается перемирие. Не с громких клятв и бумажных соглашений. А с простой, тихой просьбы отказаться от прошлого и попробовать жить иначе. Хотя бы ненадолго.

Волков откинулся на спинку стула. Он молча смотрел на свои пальцы. Потом заговорил, словно обращался сам к себе:

— Я слишком стар, чтобы снова играть в это.

Плут напрягся.

— Я устал, — добавил Юрий после короткой паузы. — Мне бы… тишины. Чтобы без этих выстрелов в спину, перешёптываний за дверью, без того, что каждый молодой щенок мечтает ухватить тебя за горло, потому что в его глазах ты просто старая собака, давно потерявшая нюх.

Он посмотрел на меня, чуть скосив глаза, и тихо усмехнулся:

— И ведь, может, Плут даже прав. Зубы уже не те. Щелкнуть могу, но только если подпустят близко. А сейчас близко никто не подходит, слишком научены. Да и я сам уже не рвусь. Спать люблю больше, чем раньше. Серьёзно. Сон стал таким редким подарком…

Он замолчал. Протянул руку, будто хотел дотронуться до чего-то невидимого на краю стола, но передумал.

— Мечтаю жить нормально, — продолжил он. — Не по законам улицы или Империи. По своим. Чтобы хоть раз дышать полной грудью, не шарахаясь от каждого шороха. Чтобы в дверь стучали не с ордером или ножом. Чтобы никто не спрашивал, зачем ты жив, и сколько за тобой долгов. Не ждал, когда оступишься.

Он поднял на меня глаза. Тихие, усталые, в которых всё ещё жива память обо всём, что он делал. И о том, чего уже не хотел повторить.

— Потому и сижу здесь, и даже руку помощи протянул, — кивнул в сторону Плута. — Не потому, что слаб или боюсь. Мне попросту не нужны конфликты. У меня позади долгая жизнь, в которой каждое утро начиналось с тревоги, а вечер заканчивался в напряжении.

Я понимал, что он говорил не только для меня. Быть может, и впрямь пытался показать Плуту, что ждет его через годы.

Юрий провёл ладонью по столу, будто что-то стирал. Или, наоборот, желал оставить след.

— Хочу жить, а не выживать, не пытаться все контролировать. А чтобы чай был с мятой, а соседи знали по имени, а не по прозвищу. Чтобы сын мог гордиться, а не шептать фамилию. Вы понимаете?

Я кивнул. Он говорил просто, но в каждом слове был смысл. Волков больше не тянулся к прошлому. Он его знал, носил на себе, как шрам, но не гордился. И не хотел повторять.

— Потому и сижу здесь, — сказал он тише. — И даже не огрызнулся на ворчание Плута. Потому и слушаю вас, Павел Филиппович. Верю — ещё можно успеть. Хотя бы для себя.

Он замолчал, и на мгновение в комнате стало особенно тихо.

— Я не хочу стать такой же старой собакой, как вы, мастер Волков — ответил вдруг Плут.

Он повернулся, и я заметил в его лице не привычную насмешку, а что-то другое — тень усталости, которую он всё это время прятал за ухмылками.

— Я вижу, как вы смотрите на меня. Думаете, что мы щенки. Молочные зубы, кровь играет, а мозгов ещё не появилось. Может, раньше так и было. Но я уже не тот.

Он встал и прошёлся по комнате, словно не мог усидеть на месте. Остановился у стола и поднял взгляд.

— Я не хочу в сорок с чем-то просыпаться в грязной квартире, с пистолетом под подушкой и думая, что каждая ночь как последняя. Не хочу выходить на дело, когда стемнеет, потому что днём слишком много глаз. Хочу жить… нормально. В доме с окнами в сад. Где меня знают по имени, а не по кличке. Где никто не боится встречного взгляда.

Он усмехнулся, но без удовольствия.

— Я не щенок, мастер Волков. И слишком хорошо знаю цену всему этому — и жизни, и земле, и деньгам, которые с кровью доставались. И скажу честно: не такой уж это лакомый кусок. Проблем больше, чем проку. Слишком много тех, кто считает, что ты им чем-то обязан.

Он выдохнул и добавил тише:

— Я хочу жить среди тех, кто меня не помнит. Чтобы однажды проснуться и знать — сегодня не приедтся никому врать. Ни себе, ни другим.