Свиридова медленно кивнула. Её лицо оставалось каменным, но пальцы расслабились. Для неё это был почти знак согласия.

— Осталось выяснить, кто из них умер недавно, — добавил я. — И где его похоронили. Остальное — дело техники.

— А если его кремировали? — не удержался Волков.

— Тогда будем работать с живыми, — пожал плечами я. — Но пока надежда есть, лучше её использовать.

В этот момент мне показалось, что впервые с начала собрания мы не просто перебрасывались репликами, а начали двигаться в одном направлении. Пусть и медленно. Пусть и каждый со своим умыслом. Но всё же вместе.

— А ещё можно выяснить тех, кто помогает «Содружеству», и поискать мёртвых в их окружении, — задумчиво протянул Волков, склонив голову набок, словно прикидывал что-то в уме. — Думаю, они тоже могут что-то знать.

Я покачал головой:

— Не думаю, что они оставили нам такую лазейку. Если приказчики и правда работают с сильными мира сего, те наверняка давно прикрыли все тылы. Стерли следы, уничтожили свидетельства. А мёртвых… таких мёртвых, как нам нужны, рядом с ними просто не осталось.

Юрий слабо усмехнулся и, не глядя на меня, сказал тихо:

— Знаете, Павел Филиппович… Я знал таких колоссов. Таких, что, казалось, сами тень отбрасывали в другую сторону. В начале они очень осторожны. Даже чересчур. Просчитывают каждое движение, перестраховываются, словно боятся собственной силы.

Он поднял взгляд, в котором виделся опыт, усталость и легкая тень сожаления.

— Но потом… приходит уверенность. Мол, если никто не поймал за столько лет — значит, и не поймает вовсе. Если не рухнули вчера, значит, и завтра устоим. Они начинают верить в собственную исключительность. В то, что играют по особым правилам, которые больше ни на кого не распространяются. А потом… потом пропускают удар. Не потому, что слабые, а потому что расслабились. Потому что решили, что нож больше не опасен. И вот именно тогда — именно в этот момент — и приходит расплата.

Он замолчал. Только пальцем негромко постучал по столу, словно ставя точку.

И, как бы банально это ни прозвучало, я понял: он прав.

Плут закатил глаза, будто услышал что-то слишком наивное, чтобы тратить силы на спор. Он даже не обернулся к Волкову, просто отвёл взгляд в сторону, сделав вид, что оценивает полотно на стене. Видимо, решил не ворошить только что зарытую топорную ссору. На этот раз все же промолчал.

Юрий всё видел, но никак не отреагировал. Только чуть приподнял брови и взглянул на Плута с лёгким, почти дружелюбным снисхождением — как старший, который привык к юношескому бунту и знает, что тот пройдёт. Он не стал заострять внимание на этом моменте, а вместо этого повернулся ко мне и протянул ладонь.

— Сделаем, как договорились, — произнёс он негромко.

Я сжал его руку.

— Осторожно, — только и сказал я. — В этой игре никто не бессмертен.

Юрий чуть кивнул

— К слову о бессмертных, — негромко отозвался Плут, не глядя на нас напрямую. Голос его был ровный, но с лёгким напряжением, как у человека, который давно всё обдумал, но не спешил делиться. — Мы должны предусмотреть вариант, в котором не сможем угодить Дубинину. И этот легавый решит, что ему можно будет нас тиранить.

— Мы со всем разберёмся, — легко отмахнулся Волков.

Но Плут нахмурился, губы его скривились, и он всё-таки поднял взгляд. Прямой, чуть прищуренный.

— Он может оказаться проблемой… — повторил он чуть тише, но гораздо серьёзнее. — Слишком правильный. А с такими, как он, знаешь ли, договориться труднее, чем с убийцей.

— Знаете, — негромко продолжил Гордей, — мне вот всё кажется, что этот Дубинин совсем не просто так взялся нас по очереди тиранить. Он не о правде мечтает, а о повышении. Думается мне, что он спит и видит, чтобы мы друг с другом сцепились. Чтобы «Сыны» и «Кадеты» передрались насмерть. А он потом — с ведром и веником. Доблестно всё «вычистит» и отчитается начальству.

— Гордей Михайлович, — протянул Волков, чуть покачав головой. — Да у нас и без Дубинина дела идут как на краю могилы. Мы и сами готовы перегрызть друг другу глотки. Нам помощники не нужны.

Он сцепил пальцы на животе. Казалось, его ничем уже нельзя было удивить — ни жандармами, ни предательствами, ни смертями. Всё это он уже видел, пережил, переварил.

Плут фыркнул и отмахнулся, как будто от назойливой мухи:

— И раньше так было. Всегда кто-то кого-то не любил, всегда скрежетали зубами. Только разница в том, что раньше нас держала система — или страх, или общие враги, или уважение. А теперь… каждый сам по себе. Как собаки у миски.

Он на секунду замолчал, потом усмехнулся:

— Вот только миска та всё меньше. А псы злее. И я не удивлюсь, если кто-то вроде Дубинина решил просто подтолкнуть. Чуть-чуть. Чтоб сами себя и сожрали.

В комнате снова стало тише. Плут нахмурился и потёр пальцем висок, будто мысли, роящиеся в голове, начинали давать о себе знать неприятным зудом.

— Если так дальше пойдёт… — пробормотал он, не глядя ни на кого. — Придётся идти работать на завод. Стану Петровым Иваном, буду клепать детали в две смены и не отсвечивать.

Он сказал это беззлобно, почти спокойно. Волков усмехнулся, не глядя на него, и покачал головой. Его ладонь легла на стол тяжело, с лёгким скрипом в суставах.

— Я для этого слишком стар, — ответил он негромко. — Старого пса новым трюкам не учат.

Он говорил это просто, без жалости к себе. Будто просто констатировал факт, как если бы вышел срок старой лицензии.

— К тому же, — добавил он чуть тише, — у нас, у старых, лапы уже не те, чтоб держать гаечный ключ. А голова… она всё равно будет думать, как обойти начальника цеха и устроить свой подпольный склад.

Он едва заметно усмехнулся. И глаза его прищурились с тем же выражением, с каким кто-то другой мог бы рассказать добрую байку из прошлого.

Плут на секунду взглянул на него, и в этом взгляде не было ни презрения, ни насмешки. Только молчаливое понимание. Такое, какое бывает у тех, кто слишком долго живёт по краю и вдруг замечает: крылья-то уже не те. Но ещё держат. Пока.

Мы попрощались без суеты. Плотно кивнули Волкову и Плуту — каждый остался при своём, но больше не рвал когти друг другу. На этом, казалось, было достаточно. Я поднялся первым, и, чуть придерживая Арину Родионовну под локоть, мы вышли в коридор, не спеша спустились на первый этаж, и вышли в прохладный вечер.

Улица дышала дымкой. Мягкий свет фонарей ложился на мокрый асфальт, от которого уже начинала тянуть влажной ночной сыростью. Я помог Арине устроиться в машину, закрыл за ней дверцу и обошёл капот, чтобы сесть рядом.

Двигатель загудел, будто нехотя, и мы поехали. За окнами проплывали дома, витрины и редкие прохожие. Арина молчала несколько минут, разглядывая свою перчатку — будто что-то вспоминала. Потом повернула голову ко мне:

— Вы заметили, как Волков с Плутом стараются не смотреть друг другу в глаза? — спросила она тихо, почти шёпотом, будто боялась, что кто-то может подслушать даже сквозь стекло.

Я кивнул, не отрывая взгляда от дороги:

— Заметил.

Помолчал чуть, прежде чем добавить:

— И это может быть как признаком старой обиды… так и условием перемирия. Порой проще не смотреть, чтобы не сказать лишнего.

Она медленно кивнула. Посмотрела в окно. Свет из витрины на углу выхватил её точеный профиль.

— Тяжело, наверное, так жить, — тихо проговорила она. — Всё время среди тех, с кем заключаешь временный мир. Не доверяя. Не зная, в какой день могут напасть.

— Не все умеют иначе, — ответил я. — А некоторые уже не верят, что смогут.

Машина шла ровно, и в салоне было тихо. Только ровное дыхание рядом и редкий хруст шин по песку. Я бросил взгляд на Арину — она уже снова смотрела вперёд.

— Самое удивительное, что они очень похожи друг на друга. И те и другие просто хотели выжить в Смуту. К тому же каждая организация сейчас желает уйти от нелегальных дел.

— Вы правы, — не стал спорить я.