— Что-то случилось? — прозвучал рядом голос Алексея Михайловича. Товарищ был спокойным, только в глазах таилась внимательность, которую не спутать с равнодушием.

Я мельком взглянул на него. Он не призвал тотемы, не начал читать молитвы на случай, если я вновь начну светиться, как маяк в загробном тумане. Просто стоял рядом. Как человек, который видел во мне что-то нечеловеческое, и всё равно остался.

И я был ему за это благодарен.

— Мне нужно в клуб «Эгоист». Нечаев назначил мне встречу, — сказал я, стараясь, чтобы голос звучал ровно. Хотя внутри всё еще ощутимо покачивалось.

— Он в этом обществе? — с уважением протянул Суворов, удивление на лице сменилось лёгким восхищением. — Важный у тебя родственник.

Я только кивнул, не вдаваясь в подробности. Не стал рассказывать, что у нас в семье все мужчины автоматически становились членами этого клуба. Без лишних вопросов и церемоний. Вот только для меня «Эгоист» всегда оставался чем-то вроде фамильного сервиза: вот он есть, но использовать не с кем. Да и не тянуло туда.

Здание клуба «Эгоист» не имело вывески. Лишь старая, потемневшая от времени дубовая дверь с бронзовой ручкой и узкой вертикальной прорезью, за которой горел тусклый свет. Дом когда-то был кинотеатром — с полукруглым фасадом, облупленной лепниной над входом и высокими окнами, которые теперь были зашторены изнутри тяжёлой тканью. Фасад скрывался в глубине окружённого со всех сторон домами двора-колодца, чьи окна смотрели не наружу, а друг на друга, как уставшие собеседники, которым нечего сказать.

Это место не рекламировалось и не приветствовало случайных гостей. «Эгоист» существовал по законам старого Петрограда — в нём было всё, что требовалось: уединение, тишина и ощущение, что за этими стенами решаются вопросы, которые обычным людям лучше не слышать.

Здесь не играли музыку. Здесь говорили вполголоса. Или вовсе молчали.

Я бывал тут в детстве — отец привёл меня, когда счел нужным «показать, как устроен мир взрослых мужчин». Мне тогда было лет восемь. Я сидел в углу, одетый в слишком большой пиджак, и наблюдал за тем, как взрослые дяди в шелковых жилетах и дорогих часах пьют чай из фарфора, больше похожего на музейный, и произносят короткие, обрывистые фразы.

Никто не шутил. Никто не смеялся. Все говорили так, будто каждое слово стоило денег.

Но самым странным были не люди.

Призраков в «Эгоисте» было не просто много. И они словно были частью интерьера. Одни сидели в креслах, не отрывая взглядов от стен. Другие слонялись между столами, иногда наклоняясь к говорящим, чтобы что-то прошептать им на ухо. Некоторые подходили ко мне — осторожно, как будто я был хрупким сосудом, но смотрели на меня с явным интересом. Словно ждали, что я их услышу. И я слышал. Тогда ещё не всегда отчетливо, путаясь в голосах, но все же слышал.

Это был один из первых опытов, когда я осознал, насколько тяжёлой может быть тишина. Особенно та, которую никто, кроме тебя, не нарушает.

Привратник у входа в клуб «Эгоист» был из тех людей, что, кажется, родились сразу в форменной жилетке и с выражением лица «я вас сюда не звал». Он не улыбался, не здоровался первым и не торопился открывать дверь, даже если перед ней стоял кто-нибудь с фамилией из учебника по истории.

Посторонние сюда не входили. Ни по случайности, ни по недосмотру. И происхождение, и звания, и внушительные регалии — всё это оставалось на уровне «интересно, но не для нас». Войти можно было лишь при наличии клубной карты — аккуратного удостоверения с золотым тиснением, которое члены общества хранили с той же осторожностью, что и завещание.

Альтернативой был одноразовый пропуск, выписанный действующим участником клуба. Бумага редкая, будто благословение на вход в закрытый орден. Без неё даже наследник Империи остался бы за дверью, в компании сквозняков и собственного недоумения.

Сегодня, к счастью, пропуск у меня был. В кармане пиджака, под удостоверением адвоката, чуть примятый, но действительный. И я лишь надеялся, что лицо моё не выдает, насколько не хотелось вновь встречаться с тем самым взглядом из разряда: «Ну-с, а вы уверены, что знаете, куда идёте?»

Я никогда сюда не стремился. Просто не видел смысла бывать тут. Здесь мне не с кем было говорить. Но сегодня всё было иначе.

В этот раз мне предстояло войти в этот клуб не как сын своего отца, а как человек, которому действительно есть что обсудить. И, возможно, не только с живыми.

Суворов остановился аккуратно напротив въезда в арку, ведущую во двор старого клуба, и нахмурился. Машина тихо заглохла, а он повернулся ко мне с выражением, в котором смешались беспокойство, сомнение и осторожная попытка подобрать слова.

— У тебя всё в порядке?

Я выдохнул. Медленно, словно выдыхал не воздух, а клубок мыслей, застрявших где-то в груди. Не знал, с чего начать. Да и как объяснишь другому человеку, что в какой-то момент тебя самого стало чуть больше, чем положено? Говорить про крылья, которые мне уже пару раз сослужили добрую службу, я точно не собирался. Не хватало еще, чтобы приятель начал осенять себя священным знаком в моем присутствии.

Мне и самому до конца неясно, что со мной произошло. Но точно было ощущение, что нечто… вырывалось из моей души.

Стоит поговорить о таком с бабушкой. Уж она наверняка знает про подобные всплески у тёмных. Да и Морозов, подозреваю, в курсе — даже если сам не расскажет, то намекнёт, как человек, знающий вкус темноты изнутри.

Но как оказалось, Алексея беспокоило совсем не это.

— Нечаев хочет расторгнуть помолвку с его дочерью? — всё ещё не отводя взгляда неожиданно спросил он.

Я растерянно моргнул, а потом покачал головой. Затем пожал плечами, словно эти жесты могли заменить слова, которых пока не было.

— Родители любят Арину, — сказал я, наконец, спокойно. — И не станут её неволить в выборе спутника. Просто я не был готов к этому звонку. Сам понимаешь, момент не самый удачный.

Покосившись на Алексея, я нехотя продолжил:

— Тебя смутило только это? А не то, что я…

— Я никогда не видел тебя испуганным, — перебил он меня спокойно, но с той прямотой, от которой не отмахнешься. — И, признаться, надеюсь, что никогда больше не увижу. Впрочем, за все годы, что я тебя знаю, ты не проявлял сильных эмоций. Обычно ты уравновешен. Такой… холодный профессионал, которому даже чай наливают с уважением. Я к тебе такому привык. Всегда хотел походить на тебя, уметь также справляться с эмоциями.

Он пожал плечами, как бы между делом, и добавил уже тише:

— Если у тёмных переживания выглядят так, как у тебя несколько минут назад… то я начинаю понимать, почему ты сдерживался всё это время. Выглядит это, Павел, жутковато. И, мягко говоря, даже неожиданно.

— Но ты не сбежал, — напомнил я, с лёгким прищуром, пытаясь разрядить атмосферу.

— Просто ты знаешь, где я живу, — отмахнулся он, но в голосе послышалась ирония, а в лице — лёгкое смущение. Почти неуловимое, как у человека, которого застали за чем-то хорошим, но не предназначенным для афиширования.

Я кивнул, немного помолчал и, глядя в окно на каменный фасад клуба, честно сказал:

— Спасибо, что не отвернулся. Для меня это важно.

— Знаешь, у тебя и без меня хватает близких. Так что не думаю, что ты много бы потерял, если бы я рванул прочь, сверкая пятками, — пошутил друг.

— Спасибо, — повторил я.

— А скажи, Павел Филиппович, — вдруг подобравшись ко мне, выдал Суворов, — правда, что ты взлетал на крыльях во дворе острога? Об этом судачат в городе не первый день.

Я поморщился, едва сдержав смешок. Не потому, что вопрос был дурацким. Наоборот, задан он был с таким серьёзным видом, будто речь шла о пересмотре закона о наследовании. Да и сам факт того, что Алексей озвучил это вслух, говорил о том, что слухи о моем полете уже капитально пустили корни.

— Ну вот сам ты как думаешь? — лениво отозвался я, повернувшись к нему, будто обсуждали не магические инциденты, а прогноз погоды на выходные.