— Не передумала, — кивнул Питерский. — Мы с ней договорились, что она получит специальность. Даже несмотря на замужество. Я ведь человек, как сейчас говорят, прогрессивный. Не стану, значит, требовать, чтобы супружница непременно сидела дома и щи варила…

Он на секунду замолчал, а потом тихо добавил, с почти мечтательной ноткой:

— Хотя щи у Иришки получаются… самые лучшие. Такие, что в них можно не только ложку поставить, но и всю душу утопить. И не жалко будет.

— Быть может, стоит самому отправиться в гости к деревенским? — предложил я, глядя на него исподлобья. — Могу составить компанию. Только чуть позже. В ближайшее время мне нужно решить вопрос с «Содружеством».

— Я тут поузнавал про это самое «Содружество», — произнёс Фома негромко, будто опасался, что даже закрытые окна в машине донести наши слова не туда. — И, знаете… подумал, что, может, оно и к лучшему, что моя невеста уехала из столицы. От греха, как говорится, подальше.

— Заметил слежку за собой? — уточнил я, вглядываясь в его лицо.

— Не уверен, — глухо бросил парень. А потом тяжело вздохнул и добавил: — Я раньше никого не боялся. Всегда знал, что у меня жизней не меньше семи осталось. Да и чего мне было терять, кроме целой шкуры? Но сейчас… научился озираться. Научился слушать тишину и запоминать тех, кто слишком долго стоит на одном углу. Видно, взрослею. Или просто стал понимать, сколько всего могу потерять.

— Придётся привыкать к этому, — кивнул я. — Но как только разберёмся с этим делом, надо будет навестить родичей твоей невесты. А то еще решат, что ты передумал жениться, и начнут подыскивать ей тракториста. Или, не дай Искупитель, зубного лекаря. Такие в деревне на вес золота.

— Не передумал, — проворчал Фома, чуть надавив на газ, будто хотел ускорить разговор. — И буду только рад вашей компании. Вас Зинаида уважает. А если придётся вести с ней неприятную беседу… ну, сами понимаете, хорошо бы иметь за спиной некроманта. На всякий случай.

— Думаешь, она может отобрать у тебя семь оставшихся жизней? — усмехнулся я.

— Говорят, что тёщи и не на такое способны, — хмыкнул шаман, но потом посерьёзнел и добавил: — Я беспокоюсь, что матушка Иришки всё ещё не знает, кто я таков. И когда проведает…

— Будет рада принять тебя в семью, — уверенно заявил я, не дав ему договорить.

— Вы не можете этого знать, — возразил Питерский, скосив на меня взгляд, в котором смешались сомнение и надежда.

— Каждая приличная женщина просто обязана любить котов, — заметил я рассудительно. — А ты как-никак один из самых важных котов в Империи. К тому же Зинаида произвела впечатление именно порядочной женщины. Так что всё у тебя будет хорошо. Главное — не царапай мебель и не меть углы.

— Хорошо, если так, — наконец на лице Фомы появилась та самая знакомая улыбка, от которой даже хмурое утро казалось чуть светлее. — Умеете вы, Павел Филиппович, поднять настроение. Даром что некромант.

— Настроение, как и мёртвых, поднимать — дело одинаково несложное, — отмахнулся я. — Главное, произнести правильные слова и вовремя щёлкнуть пальцами.

Машина свернула в знакомую арку, колёса привычно клацнули на решётке ливнёвки, и мы въехали во двор. Я только успел заметить, как на крыльце мелькнула фигура Ярослава — призрак, как всегда, опередил всех. Почти сразу дверь распахнулась, и на порог вылетела Яблокова.

Она не пошла, а бросилась к машине, как будто за рулём был не Фома, а внук, вернувшийся с войны. И едва тот выбрался из салона, как оказался в её цепких объятиях.

— Искупитель свидетель, дня не проходит, чтобы я не жалела, что ты съехал, — воскликнула она, сжав его так, будто собиралась проверить, не хрустнут ли кости. — Ты похудел! Неужели заболел? Или ешь, что попало? Если так, то знай: я буду возить тебе обеды на службу. Через жандармов, через кустодиев, хоть голубиной почтой — но накормлю.

Яблокова отстранилась от Фомы всего на шаг, но руки убирать не спешила. Одной ладонью бережно взяла его за подбородок, другой провела по щеке, будто хотела убедиться, что он и впрямь перед ней, живой, настоящий.

— Ах ты ж мой золотой, — пробормотала она почти шёпотом и принялась гладить его лицо кончиками пальцев. Делала она это мягко, по-матерински.

Женщина заглянула ему в глаза. Смотрела долго, не мигая, и в её взгляде сверкнул свет и тот самый материнский страх, что накатывает, когда младший ребёнок слишком долго не возвращается домой.

— И как тебя город не съел без присмотра? — прошептала она, и пальцы её скользнули в густые волосы волосы шамана, ловко приглаживая непокорную чёлку.

А у Фомы от её прикосновений между волос вдруг, как ни в чём не бывало, показались два кошачьих уха. Он даже голову чуть наклонил — в точности как кот, которому чешут за ушком.

— Ты ж мой хороший, — шепнула Яблокова, и в её голосе появилась слабая хрипотца от накативших слёз. Она тут же смахнула их тыльной стороной ладони, попыталась улыбнуться, но улыбка вышла сдержанной.

— Ты почаще приезжай. Даже если ночью с работы… я всегда накормлю. А утром завтрак приготовлю.

Я аккуратно помог Бусе выбраться из машины, следя, чтобы тот не повредил фикус. Буся держал цветок с такой бережностью, будто выносил из пожара смысл жизни. Горшок оказался цел, листья невредимы, а Буся смотрел на них так, будто только что обрел потерянного много лет назад друга детства.

— А это что? — удивлённо прищурилась Людмила Федоровна, едва заметив наше зелёное пополнение.

В этот момент пенёк, не теряя ни секунды, подбежал к ней и принялся стрекотать, потрясая корнями с видом чрезвычайной важности. Он дрожал от возмущения, корешки топали по камням, словно доказывая неотложность возложенной на тотем миссии спасения зеленых насаждений.

Яблокова слушала его с такой серьёзностью, словно у неё на приёме оказался министр иностранных дел. Кивала, хмурилась, даже приподняла бровь в одном месте, что у неё случалось крайне редко и всегда означало внутренний протест.

А потом она заговорила, и я опешил:

— Неужели? Конечно, нельзя было оставлять Машеньку в таком ужасном месте.

— Машеньку? — переспросил я, опасаясь, что фикус обзавёлся именем без моего ведома.

— Это Маша, — заявила Людмила Федоровна так уверенно, будто речь шла о нашей дальней родственнице, внезапно нашедшейся спустя годы, и указала на цветок. — Буся понял, что она чудом смогла выжить в том ужасном месте. Там не было ни света, ни радости. Как только люди могут создавать подобные условия и в них существовать?

— Люди могут и не такое, — согласился я, глядя на фикус, который, казалось, действительно дышал облегчённо. — Вы не против растения в доме?

— Как можно не приютить такую красоту, — всплеснула руками Яблокова, будто речь шла уже не о растении, а как минимум о сироте с трогательной судьбой. — Проходите в дом. Я запекла рыбу. Вышло очень аппетитно. И для фикуса местечко найдём поприятнее. Чтобы ей было уютно.

Она развернулась и пошла к крыльцу, а я переглянулся с Бусей. Тот кивнул, прижимая к себе горшок, словно Машеньку могли в любой момент отобрать.

— Я думал, что фикус — мальчик, — шепнул мне Фома, склоняясь ближе.

— Мне даже думать об этом кажется странным, — так же шепотом поделился я, не в силах скрыть ироничную улыбку. — Мы же всё-таки не в роддоме с цветочными табличками.

Из приёмной, словно по сигналу, вышла Нечаева. Шла она быстро, но с достоинством, как будто спешила, но не хотела этого показывать.

— Я рада вас видеть, Фома Ведович, — воскликнула она, кладя руку ему на плечо.

Жест был тёплый, почти ласковый. Фома тут же смутился. Даже уши порозовели.

— Ну, что вы со мной как с чужим, — пробормотал он, пряча взгляд куда-то в пол. — Всегда на «ты» говорили, а сейчас…

Он переминался с ноги на ногу, будто оказался на приеме в неподобающей одежде.

— Прости, просто тогда уж и ко мне можно по-простому, — предложила девушка с лукавой усмешкой, легко пожав плечами.