Разговоры звучали вполголоса, но стоило нам появиться, как десятки глаз скользнули в нашу сторону. Взгляды были разные: любопытные, оценивающие, иногда откровенно завистливые. Сапфиры на Арине сверкнули в свете люстр так, что на секунду все разговоры стихли.

Я почувствовал, как её рука крепче сжала мою. Я наклонился и почти неслышно произнёс:

— Не волнуйтесь, они всего лишь проверяют, правильно ли мы оделись.

Арина едва заметно улыбнулась, и мне стало легче.

Но всё равно зал давил своей правильностью, своей отрепетированной торжественностью. Казалось, что каждый шаг отмерян, каждое слово гостей выверено, и даже дышать следовало в такт имперскому гимну.

Я вздохнул и отметил про себя: если уж попадать в театр, то лучше в тот, где билеты дешевле и кресла мягче. Но выбора у нас сегодня не было.

Размышления прервал подошедший распорядитель, на этот раз более представительный, с серебряной цепью на груди и видом человека, которому даже взгляд на красную дорожку кажется служебной обязанностью. Он поклонился с лёгким щелчком каблуков и жестом пригласил следовать за ним.

Мы двинулись следом. Люди расступались почти незаметно, но чувствовалось, будто всё это продумано. Никакой суеты, всё тихо и гладко, будто и сам воздух здесь репетировал церемонию.

Кто-то улыбался, кивая нам, кто-то просто следил глазами, не удосуживаясь скрывать любопытство. Я уловил пару особенно внимательных взглядов, скользнувших по украшениям Арины. Камни сияли так вызывающе, что, казалось, они сами знали о своём предназначении: заявить громко и недвусмысленно, кто рядом со мной.

Мы прошли под гербами. Огромный грифон возвышался прямо над головами, будто сам император наблюдал из-под сводов зала за шагом каждого гостя. Красные дорожки уходили вперёд и расходились в стороны, ведущие к местам прибывших на церемонию.

Нам отвели места во втором ряду, с хорошим обзором и достаточно на виду, чтобы никто не усомнился в статусе. Кресла были обиты белым бархатом, и садиться на них стоило осторожно, словно на что-то священное. Я помог Арине устроиться, поправил её стул и уловил, как рядом замерла группа приглашённых.

— Всё слишком серьёзно, — тихо пробормотал я, наклоняясь к Арине. — Похоже, даже чихнуть здесь можно только по расписанию.

Она взглянула на меня сдержанно, но в уголках её губ мелькнула улыбка.

Распорядитель уточнил все ли хорошо и удостоверившись, что мы довольны, поклонился и отошёл. А вскоре над залом прокатился тихий звук колокольчиков, и разговоры начали стихать. Атмосфера становилась плотнее, торжественность нарастала, словно стены сами подталкивали нас к мысли: вот-вот начнётся что-то важное.

Я оглядел зал и подумал, что всё здесь все от гербов до дорожек создано для того, чтобы напоминать: ты часть Империи, которая смотрит на тебя пытаясь определить, достоин ли ты герба.

Колокольчики смолкли и зал будто задержал дыхание. На миг стало слышно только лёгкое шуршание платьев и осторожное покашливание в дальних рядах. Даже свечи на люстрах будто бы начали гореть ровнее, будто и им велели вести себя прилично.

Распорядитель вышел на середину ковра, поднял руку, и голос его прозвучал удивительно звонко, отражаясь от мраморных стен:

— Господа! Церемония начинается.

Разговоры стихли окончательно. В зал один за другим вошли высокие гости. Первым был глава жандармерии, в белом мундире с золотыми аксельбантами, от которых даже люстры могли бы позеленеть от зависти. Следом шли несколько членов императорского совета, каждый с лицом человека, которому доверили хранить не только государственные тайны, но и рецепт любимого соуса Его Величества.

Музыка гимна уже стихала, когда двери вновь отворились. По залу пронеслась едва уловимая волна, и все повернули головы почти одновременно, как по команде.

В зал вошёл отец.

Филипп Петрович выглядел, как всегда, мрачно и собранно. Его белый мундир сидел безупречно, но на лице отражалось то же, что я помнил с детства: суровая сдержанность, из-за которой даже собственные тени предпочитали держаться от него подальше. В его взгляде читалась такая уверенность, что мне на секунду показалось: если грифон на императорском гербе решит ожить, то первое, что он сделает, это встанет по стойке «смирно» перед моим отцом.

Я отметил в себе иронию: кто-то приходит на церемонии, чтобы показаться. Он же, чтобы напомнить всем, что опасность может носить белый цвет и при этом смотреться элегантно.

Филипп Петрович не задержался в проходе, не удостоил никого долгим взглядом. Он шёл ровно, почти бесшумно, и зал будто сам расступался перед ним. Казалось, дорожка под его шагами становилась жёстче, а воздух вокруг тяжелее.

Князь прошёл мимо нас. Я почувствовал, как Арина чуть крепче сжала мою ладонь. Я же лишь коротко кивнул отцу, хотя сомневаюсь, что он это заметил.

Филипп Петрович занял место рядом с императорским креслом, по правую руку от трона, сохраняя привычную неподвижность. Казалось, он и сам был частью этого мраморного зала: холодный, величественный, внушающий уважение одним фактом присутствия.

В зале пронеслось еле слышное перешёптывание. Все поняли, что и здесь он остаётся тем, кто всегда ближе к центру силы, чем остальные. Я вздохнул и подумал: ну что ж, теперь торжественности в зале точно не убавится. И всё же на миг старший Чехов позволил себе движение. Его взгляд скользнул по рядам, задержался на нас.

Я ощутил это почти физически. Вид его был по-прежнему строгим, но за этой суровой оболочкой вдруг мелькнуло нечто иное, едва уловимое, но отчётливое: одобрение. И даже гордость. Он не улыбнулся. Не кивнул. Никаких жестов, которые могли бы заметить окружающие. Только короткий взгляд, в котором я, к собственному удивлению, узнал то, чего всегда ждал в детстве.

Я поймал его взгляд и слегка склонил голову. На секунду между нами установилось молчаливое согласие. Арина, уловив это, осторожно сжала мою руку. Я понял: она тоже почувствовала. И в её глазах отразилось то же тепло, которое вдруг прокралось в мою душу, несмотря на весь холод зала. Я выдохнул. И отметил про себя: пожалуй, этот взгляд стоил куда больше, чем любые слова или награды.

Наконец, двери распахнулись настежь, и торжественно прозвучало:

— Его Императорское Величество!

Все поднялись. Я тоже встал на ноги, поправив манжет, и заметил краем глаза: Арина держалась спокойно, без дрожи, как будто всю жизнь только тем и занималась, что встречала императоров.

В зал вошёл сам Император, в белом, как и все, но разница была очевидна: на нём белый цвет смотрелся не как одежда, а как символ. Герб на груди сверкал золотом так ярко, что на мгновение я прищурился.

Оркестр, затаившийся у дальней стены, вдруг взял первые ноты гимна. Трубы и скрипки поднялись вместе, наполнив зал музыкой, от которой даже дорожки, казалось, встали по стойке «смирно».

Я поймал себя на мысли: музыка звучит прекрасно, величественно… но слишком уж громко. Прямо как вся эта церемония. Империя явно боялась, что мы забудем, где находимся.

— Надеюсь, гимн не повторят на бис, — тихо пробормотал я, наклоняясь к Арине.

Она едва заметно улыбнулась, глаза её блестели. И я подумал, что даже в этой торжественной обстановке, среди сотни белых костюмов и тысяч свечей, самое настоящее и живое — это её улыбка рядом.

Император встал перед троном. Движение было неторопливым, но в нём чувствовалась та уверенность, которая не требует лишних жестов. Он не спешил говорить, а просто смотрел.

Взгляд его медленно скользил по залу, задерживаясь то на одном ряду, то на другом. И в это мгновение я ощутил, как сила повелителя словно сгущается в воздухе. Она легла тяжёлым покрывалом на плечи присутствующих, прижимая к креслам и дорожкам. Вдохнуть стало труднее, как будто весь зал оказался в глубокой воде.

Я заметил, что почти все опустили головы. Кто-то подчинившись привычке, кто-то не выдержав тяжести императорского взгляда. Белые костюмы и платья вдруг перестали казаться нарядными и превратились в некое подобие униформы покорных.