— Ему нужно срочно выехать, — ответил я. — В одну деревню, недалеко от тракта. Там Иришка. И похоже, она серьезно ранена.

— Что с ней? — тут же уточнила Арина.

— Не знаю. Но ситуация не обычная. Потому что родня говорит, что синодники бессильны.

Я сделал короткую паузу и добавил уже тише:

— Пусть возьмёт всё, что может понадобиться для тяжёлого случая. И никому не говорит, куда направляется.

Арина на секунду замолчала, и я услышал, как она сдержанно выдохнула.

— Поняла вас, Павел Филиппович. Передам ему всё слово в слово.

— Спасибо. Адрес я отправлю сообщением, — сказал я и завершил вызов.

Некоторое время мы молчали. Тишина во дворе стала вязкой. Потом Гришаня, который вышел из салона и наверняка слышал наш разговор, спросил:

— Куда держим путь, ваша светлость? Что за деревенька?

Фома ответил устало, почти без эмоций, словно каждое слово давалось через усилие:

— Лесная, возле старого тракта. Там Иришка гостит у родни покойного отца.

Он хотел добавить что-то ещё, но вдруг нахмурился и фыркнул. Нос дрогнул, губы скривились.

— Псиною тянет, — буркнул он, недовольно косясь на Гришаню.

Тот мрачно усмехнулся, не отводя взгляда от шамана, и коротко поправил:

— Волком.

Он замолчал, повёл плечом и добавил уже почти себе под нос:

— Про Лесную недобрая слава ходит меж простого люда. Будто зверьё там водится дикое, и охотники ещё злее. Люди пропадают… Говорят, туда и зверь, и человек заходить боятся.

Я посмотрел на Фому, а тот сжал кулаки, но молчал. Гришаня вернулся к машине, сел за руль и вновь завёл двигатель. Мы с Фомой забрались в машину и та медленно тронулась, выезжая со двора.

Гришаня гнал машину так, словно его черти несли. Дорога за окнами мелькала однообразной лентой, а в салоне стояла тишина, от которой начинали звенеть мысли. Я повернулся к Фоме, который сидел, глядя в сторону, и спросил:

— Что ты знаешь об этой деревне? О месте, куда уехала Иришка? И о батюшке ее, если помнишь.

Фома немного помедлил, потом поёрзал на сиденье, будто решая, стоит ли говорить:

— Зинаида не особо любила рассказывать о нём, — признался он наконец. — Но если речь заходила, всегда отзывалась тепло. Без жалобы, без обиды. Просто… с добротой. Говорила, что человек он был правильный, тихий. Уехал ради неё из родной деревни, когда поженились. Говорил, что хватит ему леса и охоты, что пора жить по-человечески.

Он сделал паузу, посмотрел в окно, потом добавил:

— Только каждый год, с конца лета и до середины осени, он всё равно ездил туда. К себе. Говорил — «надо помочь родне». Заготовка мяса у них там, по их обычаю, на весь год идёт. Работы, мол, много, без него не управятся.

— И она его отпускала? — уточнил я.

Фома усмехнулся, без радости:

— Куда деваться. Сначала ссорились, а потом махнула рукой. Говорила, что он после этих поездок всегда возвращался другой. Уставший, опустошённый, как выжатый. Мог сидеть часами молча, на охоту не ходил, к дочери не приближался, только в потолок смотрел. А через пару недель будто оттаивал — и опять становился прежним.

Он помолчал, потом тяжело выдохнул и добавил:

— Зинаида просила его бросить это. Говорила: «Ну зачем тебе, милой, эти командировки? Родни твоей полдеревни, разберутся и без тебя.» А он ей только одно отвечал — что это его долг. Не работа, не привычка, а именно долг.

Фома провёл рукой по лицу и продолжил уже тише, глядя в пол:

— Иришка мне как-то говорила, что отец сказал ей напоследок: «Когда меня не станет, тебе придется моим путем пойти. У каждого в роду своя обязанность, а у нас — вот такая.»

Он посмотрел на меня, взгляд тревожный, почти виноватый:

— Тогда я не придал значения. Думал, философия деревенская. А теперь, ваше благородие, думаю, что не про охоту он говорил. Не про мясо и закрутки это было.

Мы замолчали. Гришаня чуть замедлил ход, ловя глазами дорогу впереди. За стеклом начинался лес, густой, влажный, с тяжёлым запахом хвои.

Я чувствовал, как холод медленно поднимается изнутри. Слово «долг» вдруг обрело совсем другой смысл.

Мы ехали уже больше часа, когда мне пришло в голову, что стоило бы позвонить Морозову. Александр обычно знал всё о пригородах, да и про деревню эту, возможно, мог рассказать больше, чем любой справочник.

Я достал телефон, взглянул на экран. Сеть мелькнула и тут же пропала. Попробовал ещё раз. Пусто. Ни полоски. Только серый значок и глухое «поиск сигнала».

— Вот тебе раз, — пробормотал я, — не может же быть, чтобы и тут связь не брала.

Гришаня покосился на меня через зеркало заднего вида, хмыкнул, возвращая взгляд на дорогу.

— Может. Здесь часто не берёт. Места гиблые.

— Гиблые? — переспросил я, не сразу уловив в его голосе то ли усмешку, то ли предупреждение.

— Ага, — кивнул он. — Тут, говорят, техника чудит. И компасы, и навигаторы, и телефоны. Сколько себя помню, у всех в этих краях одна беда: будто сама земля глушит сигналы. Если заглохнем, то вам, ваше сиятельство, придется звать своих миньонов, чтобы толкали до самой деревни.

Я убрал телефон обратно в карман, чувствуя, как неприятно тянет под ложечкой.

— Значит, придётся ехать вслепую, — сказал я. — Жаль, нужно было позвонить Морозову до выезда..

— Зачем ему-то? — спросил Фома, не поднимая головы.

— Хотел выяснить, что он знает про эту деревню, — ответил я. — Мало ли, вдруг был тут по службе.

Фома тихо усмехнулся, но без веселья.

— И я не додумался. Морозов везде был и много чего знает.

Он поднял глаза и добавил уже спокойнее:

— Иришка ведь мне тоже не с мобильного звонила. Всегда с домашнего. Стационарный у них там стоит старый, с крутящимся диском. Говорила, что так надёжнее. Провод даже зверь не тронет.

— Какой ещё зверь? — спросил Гришаня, скосив взгляд в зеркало.

— А кто ж его знает, — вздохнул Фома. — Она шутила, что ходит у них там всякое. Но я думал, что бабьи сказки. А теперь вот… не до смеха.

Он отвернулся к окну. За стеклом темнел лес, густой, будто сдвинувшийся к самой обочине. Тишина становилась вязкой.

Водитель убавил скорость, вглядываясь в дорогу впереди, и тихо буркнул:

— В таких местах всегда что-то есть. Просто не все хотят это видеть.

Я молча кивнул. Телефон снова коротко мигнул на экране, будто вспоминая о своём существовании, и опять погас. И почему-то это показалось мне дурным знаком.

К деревне мы выбрались нескоро. Дорога петляла между деревьев, ныряла в овраги, то и дело терялась в песке. Местами приходилось останавливаться и выталкивать машину, потому как колёса вязли в рыхлом песчаном просыпе. Песок тянул, словно не хотел отпускать.

Воздух стал тяжелее, глуше. Лес расступился неохотно, и вдруг между деревьями начали проступать первые домики. Низкие, серые, с забитыми ставнями. На то, что эти дома жилые, намекал только дым, который тонкими струйками поднимался над трубами, будто и он опасался подниматься слишком высоко.

Жители появились почти сразу. Кто-то выглянул из-за забора, кто-то замер у колодца с ведром в руках, с подозрением косясь на машину. И я отметил, что лица у местных были хмурые, настороженные. Мужики в поношенных ватниках, женщины в тёмных платках. Никто не улыбался.

Когда машина приблизилась, разговоры стихли. Дети, игравшие у дороги, сразу бросились к домам, и кто-то из старших, не сводя с нас глаз, торопливо загнал их во двор. Несколько мужчин переглянулись, и один из них, широкоплечий, с бородой — взял со стены вилы. Остальные последовали его примеру.

Я видел, как их пальцы сжимают деревянные рукояти, и понимал: в этих местах не очень-то жалуют чужаков. Особенно тех, кто приезжает на машине.

— Правь к дому старосты, — сказал я спокойно не оборачиваясь.

— Где искать? — коротко спросил Гришаня.

— В центре деревни, у храма. По другому не бывает.

Он кивнул и осторожно повёл машину вперёд. Дорога сузилась, петляя между домами, и вскоре впереди показалась маленькая часовня с выцветшей фигурой ангела на покосившейся крыше. Краска облупилась, но подслеповатые окна всё ещё блестели в свете солнца.