— Насмерть?
— Насмерть. — кивнула Евдокия. — Потом второго, что выступал, также. При большом стечении обстоятельств. Ныне противления новой одежде и нет. Кроме того, она не русская, а турецкая. Что дело зазорное для православных.
Федор Авраамович скривился.
— Может быть кофий?
— Да не хочу я эту горькую гадость пить, — отмахнулся отец.
— Внук твой удумал новый способ варки. Вкусно. Попробуй.
— Удумал?
Царица хлопнула в ладоши несколько раз.
В помещение заглянула дежурная служанка.
И уже через пять минут Федор Авраамович осторожно отхлебнул из чашечки сладкий капучино на сливках.
— Дивно… — почмокав губами, произнес он. — Никогда бы не подумал, что кофий такой вкус будет иметь.
— Вот. А ты мне на слово не поверил.
— Каюсь. Поспешил.
— Леша тебя не просто так возвернул из Тотьмы. Помощь ему твоя нужна.
— И в чем же?
— Дела по дороге он уже в основном закончил. Там токмо мосты осталось поставить некоторые. Летом должны управиться. И без него. Там уже все налажено. Посему по весне он собирается ставить две мануфактуры пороховые. Для мушкетного и пушечного зелья. И хотел тебя просить над ними встать.
— Так я в этом ничего не смыслю.
— Так и не надо. Он как на селитряной мануфактуре все наладит, а от тебя только пригляд будет нужен. Мыслит он, чтобы в руках Лопухиных вся выделка зелья огненного сосредоточилась. Через что и укрепилось их влияние.
Дед промолчал.
Думал.
— А справится? Сама сказала — дел на нем много.
— Справится. Но ему нужны помощники. Ему нужен ты. Чтобы весь род Лопухиных к делу приставить. Без твоего веса сие непросто. Петр Авраамович, брат твой, совсем плох. Уже и на улицу редко выходит. Без тебя род расколется. Не всем сии забавы с мануфактурами по душе.
— Мне нужно подумать.
— Подумай. Заодно переоденься. Не наводи тень на плетень.
— Ты поминала покойного Адриана, — чуть подумав, произнес Федор Авраамович и перекрестился. — Земля ему пухом! Ты не знаешь, отчего тянут с выбором нового?
— Все очень сложно, — нахмурилась Евдокия. — Петр поставил Стефана Яворского местоблюстителем престола поелику симпатии. Славный он проповедник. Искусный. Но, насколько мне ведомо, муж вынашивает планы окончательного искоренения дел Никона.
— Как это? — нахмурился Федор Авраамович.
— Никон же мыслил церковь превыше царства. За что и попал в опалу и был судим. Федор Алексеевич ему симпатию выказывал. Да и Алексей Михайлович пытался примириться, даже закрыв Монастырский приказ[64]. Петр же ныне не только о возрождении приказа помышляет, но и желает вовсе от патриаршества отказаться. Оставив Синод священный из архиереев, словно служивых при себе. Дабы более в споры о власти не вступали.
— Экая поруха! Его же проклянут!
— Леша тоже так мыслит. И убеждает отца патриаршество сохранить. Так что спор идет… и торг.
— И о чем же торг?
— Сынок предложил сохранить церкви автономию и патриаршество, но деньги со всех имений и держаний собирать в казну, словно бы то были средства, собираемые с царевой вотчины. Через возрожденный Монастырский приказ. И уже оттуда направлять на дела церковные. Но на усмотрение Петруши…
По сути Леша предложил возобновить практику времен Алексея Михайловича, которую усилиями сторонников Никона, среди которых был и царь Федор Алексеевич, уже к 1689 году свели на нет. Сделав церковь вновь фактически самостоятельной организацией — крупнейшим, после царя, землевладельцем в стране.
Царевич предлагал отцу «сохранить декорацию» и позволить церкви вести свои дела самостоятельно. Самим выбирать патриарха, самим проставлять на кафедры настоятелей и так далее. Взамен, дабы честно блюсти догмат «симфонии»[65], взять все их имущество в государственное управление. Выдавая им деньги по необходимости. Ведь Адриан знал про заговор и, если бы не уловки Алексея, фактически своим безмолвием, поддержал Софью. Какая же тут симфония? Здесь своя игра начиналась, как у католиков.
Сурово?
Так ведь Алексей Михайлович уже почти что этого и добился. Но не совладал. Да и по мягкосердечию озорников не карал должно. Старость не радость. Царевич же шел дальше по этому пути. Дополняя идеи деда массой полезных нюансов.
Самым важным и полезным, среди которых стала возможность требовать от священников определенного уровня образования. Ведь они оказывались фактически на окладе. Да — их рукоположение и продвижение было делом церкви. А вот платить или не платить им деньги — делом царя. Конечно, какое-то количество клира церковь могла содержать на пожертвования. Но весьма ограниченное. Во всяком случае, по сравнению с былыми временами.
Высшие иерархи церкви таким изменениям оказались не рады. Совсем не рады. Впрочем, альтернативой была идея отца загнать их всех в фактически чиновники. Проставив над ними человека насквозь светского.
Безрадостный выбор.
Однако — выбор.
И для широких масс населения именно вариант Алексея выглядел куда как приятней. В первую очередь потому, что на первый взгляд ничего не менялось. Вот церкви и монастыри. Вот священники и монахи. Вот патриарх над ними — верный помощник царя. Ну а как иначе? Кто ему деньги дает на все это хозяйство?
— Я смотрю — наш малой любит острые дела.
— Скорее он сглаживает остроту дел моего супруга. Это ведь он его отговорил по наитию со шведом воевать. И вон как ныне складывается.
— А сам Леша в церковь ходит?
— Исправно.
— А… ну… к кому склоняется? Петя то наш протестант, лютеранин считай. Впрочем, раскольников не привечает.
— Из-за Софьи. Сам ведь знаешь. Дружна она с ними была. Боли много Петру принесли и семье его.
— А Леша?
— Он высказывался о том, что в реформе Никона имелось зрелое зерно. Ибо порядок навести требовалось. Но ее проведение вышло ужасным. Да и травлю Аввакума глупостью несусветной, равно как и предание анафеме тех, кто крестится двумя перстами. Ибо таким способом, Никон, предал анафеме и всех отцов церкви. По его мнению.
— Вот даже как? — задумчиво произнес Федор Авраамович.
— Я мыслю Леша желал бы примирения. Хотя после пролитой крови в это и не верит. И Петр, и он сам знает, что бунт 1682 и 1698 годов проходили при самом деятельном участии раскольников. И чем шире становится пропасть, тем сложнее через нее перепрыгнуть.
— А когда он станет царем он как поступит?
— Опасные вопросы ты задаешь, — нахмурилась Евдокия.
— Когда-то ведь он станет царем. С Божьей помощью. — а потом скосился на дверь, где, вероятно, подслушивали слуги и перекрестившись, громко добавил. — Дай Боже Петру Алексеевичу многие лета. Но ведь мы все не вечные.
— Леша ставит во главу угла интересы державы, а не церкви. Крови не боится и вообще… он весьма хладнокровен. Так что, я мыслю, врагов он будет уничтожать без всякой жалости и сострадания.
— Он так жесток?
— Повторюсь — он ставит во главу угла интересы державы. Если будет примирение — он только это поддержит. Если продолжится раскол и обострение, то Леша станет воспринимать этих идейных и непреклонных как бунтовщиков. А судьба Милославских тебе известна.
— Хорошо известна, — кивнул дед. — Но разве он их убивал?
— По его приказу.
— Что? — удивился старый Лопухин.
— Он поставил условие для бунтовщиков — или они сами их убивают, или он приходит с полками и убивает всех.
— Ну и внучек… — покачал головой Федор Авраамович.
— Думаю, ты понимаешь, как он поступит с теми, кто продолжит упорствовать в расколе. С обоих сторон этого раскола. Ибо видит в том слабость России.
— Понимаю… — кивнул дед. — Понимаю…
Тем временем в Константинополе шла другая беседа…
— Персы отказали русским… — покивал султан. — Это хорошо. Жаль, что они одарили их конями. Но да это мелочи. Тысяча жеребцов для армии что капля в море.
