В комнату вошел слуга с полуштофом коньяка и бокалами. Следом появился хозяин дома, и фон Фелькерзам тут же сменил тон повествования:

– В Санкт-Петербурге большие перемены, дорогой Герман Густавович. Знаете, как ныне в салонах Северной Пальмиры называют его превосходительство генерал-лейтенанта Мезенцева? Фрондер! Каково! Начальник Третьего отделения собственной Его Императорского Величества канцелярии – фрондер!

– Отчего же так вышло? – поддержал я игривый тон эмиссара. – И позвольте, если я правильно помню, Третьим отделением разве не его сиятельство, князь Долгоруков заведовал? А Владимир Николаевич Мезенцев только весной на пост начальника штаба жандармского корпуса назначен?

– Вы, господин Лерхе, удивительно хорошо осведомлены о делах этого ведомства, – вскинул брови барон.

– Наш Герман Густавович водит дружбу с жандармами, – презрительно выдохнул Фрезе.

– Так ведь я в ведомстве его высокопревосходительства господина Татаринова долгое время имел честь состоять на службе, – обезоруживающе улыбнулся я. – Как же государственный контроль империи без сотрудничества с жандармами? Иные из казнокрадов в столь высоких чинах, что без Третьего отделения и не подступишься…

– Да уж, – вынужден был признать горный начальник. Видно было, что ему неуютно под прицелом наших взглядов и он уже пожалел, что затронул эту скользкую тему.

– Так что там, Федор Егорьевич, наш фрондер?

– О-ля-ля! Злые языки болтают, что он имел весьма нелицеприятную беседу с его сиятельством по поводу какого-то письма. А потом, будто бы вопреки приказу начальника, в частном, так сказать, порядке…

Мезенцев мне поверил. Сразу и безоговорочно. Не знаю почему. При встрече, а она теперь неминуема, нужно будет поинтересоваться. Но начальник штаба жандармского корпуса решил использовать шанс.

Ни за что не поверю, что дело нельзя было сделать по-тихому, в лучшем стиле Третьего отделения. Но нет, Николай Владимирович сознательно пошел на конфронтацию с флегматичным и неповоротливым князем Долгоруковым. Вышел, так сказать, громко хлопнув дверью. Его карьера висела на волоске, но он стремительно собрал светил отечественной медицины, организовал литерный поезд в германские княжества и через неделю уже был в Дармштадте. Где, на счастье, успел застать наследника империи.

Представляю себе, как этот господин врывается в кабинет Государя с криками: «Заговор! Наследник престола в опасности!» Александр был впечатлен. Особенно когда выяснилось, что императрица Мария Александровна осведомлена куда больше его и что нити ведут в Сибирь.

Тем не менее император проявил характер. Поездка Никсы в Копенгаген была перенесена на другой день. В замке Югенгейм близ Дармштадта, принадлежавшем брату царицы, принцу Александру Гессенскому, был проведен самый тщательный, какой только возможен при нынешнем состоянии медицинской науки, консилиум.

Диагностировали воспаление, – заставляющее, кстати, Николая Александровича страдать от болей и сутулиться, – нижней, поясной части позвоночника, благодарение Господне, еще не запущенное. Немедленно назначили лечение и щадящие поврежденную спину процедуры. Личный доктор наследника Шестов был тут же удален от двора и выслан в Россию.

Его императорское высочество в компании с братом Александром Александровичем все-таки выехал в столицу Дании. Только теперь за состоянием здоровья наследника следили лучшие доктора империи.

Мезенцев получил высочайшее благоволение, чин генерал-лейтенанта, место начальника Третьего отделения и прозвище Фрондер. Князь Долгоруков сказался больным и уехал поправлять здоровье в Ниццу. А император Александр Второй принялся отгадывать ребус – чьи уши торчат из-за спины безвестного сибирского губернатора.

Я был доволен и не скрывал этого. С плеч будто груз спал. И даже Фрезе, после пары бокалов коньяка разговорившийся и искренне переживающий за здоровье надежды империи, стал казаться милым, безобидным дядюшкой.

Снег, снег, снег. Кони, бьющие копытами по снегу…

Еще помнятся летняя жара и теплые дожди. Еще не верится в сугробы с буранами и стужу. Снега еще немного. Долгая, затяжная осень перешла в малоснежную и не особенно холодную зиму. Кое-где ветер сдувает замерзшую воду с покореженного распутицей тракта, и там сани вздрагивают, словно живые…

Экипаж мотает и шатает так, что рукописные буквы вскоре начинают расплываться перед глазами. Понимаю, что не стоит торопиться портить глаза – покрытые изморозью маленькие оконца дормеза не пропускают достаточно света, но жаль тратить время. Конечно, путь до столицы неблизкий, но и сделать нужно успеть многое. Остановки на почтовых станциях наполнены безвкусной пищей, краткими часами сна и скрипом железного перышка по бумаге.

Всеподданнейший отчет уже готов. И не буду больше переписывать, стараться как-то сгладить, может быть, излишне жесткие слова и выводы. Зато это правда. И мои планы на фоне страшных цифр выглядят вполне естественными, не столь уж революционными. И самое главное, реально выполнимыми. Плох тот подчиненный и никогда ему не стать начальником, кто в отчеты трудолюбиво переписывает проблемы, не потрудившись привести варианты их решения.

Артемка, правящий моим дормезом, на каком-то полустанке проколол толстым шилом пачку листов и собрал все вместе в папку скоросшивателя. Реклама отцовской фирмы, однако!

На очереди экономическое обоснование и проект строительства металлургического комбината в ста пятидесяти верстах от Томска. Это я пока сшивать не стану. Его нужно сначала показать специалистам. Мало ли. Не хочется выглядеть перед потенциальными инвесторами неучем и фантазером. А они, эти богатенькие буратины, стараниями глубокоуважаемой княгини Елены Павловны меня уже с нетерпением поджидают.

В специально сшитом, кожаном, герметично закрываемом свертке едет специальная карта. По мне, так это самый дорогой чертеж сибирских земель в стране. На ней изображена прихотливо извивающаяся ленточка железной дороги от Томска до Мариинска. С указанием станций и мест, где необходимо строительство водокачек и угольных бункеров.

На месте добычи горючего камня, там, где в мое время был городок Анжеро-Судженск, – жирный квадратик, подписанный: «Томскуголь» товарищество на вере». Сюда инвесторов уже не нужно. Мы с окружным каинским судьей Нестеровским и Веней Ерофеевым уже все оформили и даже деньги внесли. Сто двадцать тысяч серебром. Больше чем весь капитал Сибирского промышленного банка! Сделка века, едрешкин корень. Ничего подобного пока в моем краю еще нет…

Участок дороги, кстати, от копей до губернской столицы обозначен жирной римской единицей. Это будет построено вне зависимости от царского дозволения. Узкоколейки я имею право разрешить и своей, губернаторской властью.

Да-да. С двадцать первого ноября сего года, к Введению во храм Пресвятой Богородицы, высочайшим повелением я утвержден в должности гражданского томского губернатора. Со старшинством от семнадцатого января. Видели бы вы лицо горного начальника…

Впрочем, давайте пожалеем старого прохиндея. Ему и так нелегко пришлось. Буквально на следующий же день после приезда барона фон Фелькерзама все у несчастного Александра Ермолаевича пошло наперекосяк.

В воскресенье одиннадцатого октября едва-едва ознакомленный с делами ссыльных ревизор, не намеренный откладывать дело в долгий ящик, собрал комиссию. Ну, то есть начальника горного округа, меня, жандармского штабс-капитана с Карбышевым в придачу, старшего советника администрации АГО, полковника Петра Ивановича Богданова и коллежского советника Платонова. Сам Федор Егорьевич, естественно, тоже присутствовал.

Разглядывая снисходительные улыбки на лицах господ горных инженеров, я сделал вывод, что барона фон Фелькерзама они всерьез не воспринимают. Считают его всего лишь заезжим великосветским болтуном, ничего определенного не решающим и на их жизнь никак не влияющим. Я-то знал, как они ошибались, ибо благодаря знаниям Герочки был лучше подкован в вопросах теневой возни столичных министерств.