— Постой! — воскликнула служанка, забегая перед парнем и разводя руками, перегораживая тем проход. — Она и тебя велела не пускать.

Алексей остановился.

И взглянув в глаза этой служанки спросил:

— Ты смеешь останавливать наследника престола?

— Царица приказала… — прошептала служанка.

— Вот ее слова услышу и подумаю — подчиняться али нет.

— Не пущу.

— Ежели упадешь — голову береги.

— Что? — не поняла служанка.

Алексей же, сделав короткий разбег врезался в нее всем своим невеликим телом. В мягкое пузико. Успев заступив не то, что ногой, а почти что телом ей под колено. Та ведь раскорячилась, широко расставив руки и ноги. Так что ее мягкая тушка не устояла и опрокинулась назад.

Парень же через нее ловко перескочил и юркнул к маме.

— Я же сказала, что не хочу тебя видеть. — прошипела Евдокия Федоровна, не поворачиваясь к сыну.

— Ты что творишь! — повысил голос царевич. Пискнув это своим детским голосом настолько жестко и грубо, насколько мог. Отчего мама соизволила обернуться и со смесью раздражения и удивления уставиться на него. — Сидишь тут как побитая собака! Уже вся Москва судачит, что ты признала в этой шлюхе равную.

— Что ты несешь?! — раздраженно воскликнула мать.

— А ты думаешь царица бы обиделась на слова шлюхи? Ты ведь этой своей выходкой только подняла ее в глазах окружающих. Стали даже болтать, будто бы она новая царица. А ты — так.

Евдокия Федоровна зло прищурилась, но промолчала.

— Мама, чего ты этим добьешься? Тебя закроют в монастырь. Папа возьмет себе новую жену. Она родит ему еще одного мальчика. И меня отравят или еще как изведут. И себя сгубишь, и меня. Этого хочешь?

— Не говори глупостей.

— Ты мало уделяла внимания истории. А ты почитай. Такое в былые годы сплошь и рядом творили. Хочешь, чтобы я сдох? Так и скажи. И я уйду. Что молчишь?

— Сынок…

— Ты — царица. Ты себя не на помойке нашла. Чтобы не сказала тебе эта баба, все пустое. Ибо она шлюха, а ты жена царя и мать наследника. Понимаешь?

— Ненадолго.

— А это от тебя зависит.

— Если бы… твой отец…

— Мой отец нуждается в женщине, — перебил ее Алексей, — которая бы им гордилась, его ценила и его поддерживала. Во всем, что он делает. Думаешь почему он искал утешения у этой шалавы? Я поспрашивал. Так она его во всем поддерживала. Петя ты молодец. Петя давай. Петя я верю в тебя. И так далее. А ты? Что делала ты?

Царица промолчала.

— В общем — приводи себя в порядок и приезжай к тете Наташе.

— Это еще зачем?

— Будем придумывать как вытаскивать нас с тобой с того света. Или ты думаешь я зря отца развлекаю подарками? Ну это ладно. Сейчас главное — вытащить тебя из этой норы. А то — раскисла. Сидишь тут — сопли пузырями пускаешь, а эта торжествует. Ведь выходит — она победительница, а не ты. Ведь как принято судить? Кто на поле боя остался, за тем и победа…

Сказав эти слова парень не прощаясь вышел.

Глянул на служанку.

— Не сильно ушиблась?

— Головой только о пол приложилась. — потерев затылок недовольно произнесла она.

— Будет урок. Если я приказал — выполняй впредь.

— Но царица…

— Я наследник престола. Не она. Понимаешь? И она моя мать. Мало ли с ней что там случилось? Мне войти к ней всегда можно.

— Ты какой-то злой… — заметила Наталья Алексеевна. — С мамой твоей все хорошо?

— Хворала она. — громко, даже излишне громко произнес Алексей. — Но обещалась скоро в гости приехать. Оттого и злой, что мне о том не сказали. Словно не родной я ей. Пойдем от сюда.

Когда Алексей и Наталья Алексеевна отъехали, тетя спросила парня:

— Ну и зачем весь этот театр?

— Глупый мотылек догорал на свечке, жаркий уголек, дымные колечки. Звездочка упала в лужу у крыльца. Отряд не заметил потерю бойца.

— И что это значит?

— Ты же видишь, что происходит. Анна по дурости своей наступала на старую мозоль маме. И теперь не только мама, но и все Лопухины чувствуют себя оскорбленными. Федор Юрьевич ведь даму Монс не наказал за длинный язык. Отчего вся моя прошлая попытка отвратить Лопухиных от Милославских пошла коту под хвост.

— И что же? Называя Петра Аврамовича старым чертом, ты сумеешь его как-то сманить? — усмехнулась тетя.

— Грубо. Согласен. Но я старался палочкой его потыкать. Растормошить. Взбодрить. А то совсем закис.

— Думаешь поможет?

— Думаю. Я потыкал палочкой. И попутно попытался донести, что они самоубийцы. Теперь же нам остается только ждать.

— Ты не по годам рассуждаешь. Опять сошлешься на учителей? — хмыкнула тетя.

— На них. А на кого еще? Я же целый месяц риторикой занимаюсь.

— Ты так быстро учишься…

— А у меня есть выбор? Не столица, а приют для душевнобольных какой-то. Вот скажи — на кой бес Лопухиным сдалось ввязываться в эту грязь с Милославскими? Там, четырнадцать лет назад еще понятно. Кто победил не ясно. Хотя и тогда, кто поумнее, разумели. Но теперь то? Теперь? Ну что за дурь! Да и Милославские хороши. Сами рвутся в ад и других за собой тянут.

— Это Леша называется политическая борьба.

— Да какая борьба? Ну что они выиграют в случае успеха? Несколько лет во главе державы? Смешно же. Тем более такой ценой. А потом что? Династии ведь им не образовать, Милославским то. Они же ради сиюминутной страсти готовы на все. Вот уж кто одержим…

— Ты еще слишком мал, — грустно произнесла тетя, которая прекрасно помнила стрелецкий бунт 1682 года. — Люди часто совершают странные и страшные поступки. И ради даже малой сиюминутной власти готовы на все…

Вечером же Федор Юрьевич Ромодановский слушал доклад.

О желании Алексея навестить маму стало известно заранее, и он постарался сделать так, чтобы мимо него не проскочила ни единая фраза. Посему подготовился основательно. И теперь слушал стенограммы бесед…

— Точка схождения грез… — медленно повторил глава Преображенского приказа, после завершения доклада.

— В смысле — чаяний народных, жажды перемен. — пояснил докладчик.

— Я понял. Жаль, что не все было слышно.

— В разговоре с царицей он то громко говорил, то тихо. Там еще служанка охала и ахала, которую он зашиб. Почти ничего не разобрать было. А наш человек, что стоял и ждал под окном, был вынужден отойти — пуганули его.

— Потому и говорю — жаль. У тебя все?

— Вот это просил передать Алексей Петрович. — произнес докладчик и положил на стол несколько листов.

— Что сие?

— Когда он готовился навестить маму, то с учителем риторики подготовил тезисы для бесед. Тут он выписал те, которые удалось применить. Сказал передать это тебе, чтобы ты Федор Юрьевич не мучился и голову не ломал.

— Вот так и сказал?

— Да. И я почитал сии заметки. Вроде оно. С устным пересказом бесед его с Петром Аврамовичем и Евдокией Федоровной в основном совпадает. Хотя суть беседы с царицей мы толком и не знаем, только отрывочно, но все выглядит вполне верно.

Ромодановский завис.

Несколько секунд как сова таращился на докладчика выпученными глазами. А потом начал смеяться. Сначала тихо и слабо. Скорее даже не смеяться, а пропускать из своей утробы сдавленные смешки. Как некое уханье. Потом сильнее. Громче. Масштабнее. И уже через пару минут натурально хохотал, вытирая проступающие слезы. Причем со стороны сложно было сказать — веселится он или это нервная истерика.

Царь усталой походкой вошел в помещение. И рухнул на лавку, что стояла у стены, откинувшись назад. Был бы диван — развалился на диване, но, увы, в здешнем пространственно-временном континууме с этим имелись некоторые сложности. И приходилось вот так перебиваться. Но он о столь суровом притеснении своего комфорта не ведал, а потому был вполне счастлив и на лавке…