Представляю, как Никса удивится! Я бы точно удивился.

Но не думаю, что это мне чем-то грозит. Во-первых, кто я такой? Да практически никто! Младший сын средней руки чиновника в отставке, гражданский администратор из дикой Сибири. Не представляющий собой ни чего-то опасного, ни что-либо полезного. Для высшего света даже как-то неприлично возиться с такими…

А во-вторых, я все-таки вроде как спас цесаревичу жизнь. На месте спасенного я и не такое готов был бы спасителю простить…

Да, великий князь Николай Александрович может счесть меня очередным выскочкой, и это сильно повредит продвижению моих проектов. Но, с другой стороны, пока на престоле Александр Второй, а не Николай Второй, и сейчас еще гораздо важнее отношение ко мне царя, а не его старшего сына.

Будет гораздо хуже, если Мезенцев вычислит, что Николай Александрович не в теме. Шеф жандармов может почувствовать себя обманутым, обидеться и наделать много-много глупостей, способных сильно испортить жизнь. Нашепчет еще чего-нибудь этакого туземным банкирам, и я лбом буду в стену биться, а денег на железную дорогу так и не смогу собрать. Но и тут есть выход. Достаточно встретиться с наследником до того, как его внимания начнет домогаться начальник Третьего отделения.

И тут мне снова должна помочь великая княгиня Елена Павловна. Сейчас, спустя три года с начала великих реформ, активно ею поддержанных, многочисленных крестьянских волнений и Польского бунта, симпатии Александра Освободителя снова обернулись в сторону консерваторов. Идейные вдохновители отмены крепостной повинности оказались в негласной опале. И участие вдовствующей княгини в спасении Никсы могло сильно изменить политические предпочтения государя. А если еще я правильно сыграю свою роль…

– Великий герцог Лауэнбургский, принц Ольденбургский, его императорское высочество Петр Георгиевич! – радостно вскричал мажордом и хрястнул раззолоченной палкой о бесценный паркет так, что я со стула аж подпрыгнул. И поспешил встать в один строй с другими вышитыми мундирами.

Он вышел из кабинета. Высокий, худой, плешивый и лобастый. Стремительный. Я легко мог представить его в ботфортах и кафтане времен Петра где-нибудь на бастионе, среди пушечных залпов и яростных криков, повелевающего батальонами инфантерии. Если не знать о том, что так-то этот человек мягок и добр. И муху не способен огорчить.

Дядя подал принцу лист, куда вписывал имена собравшихся в приемной господ. У дяди каллиграфический почерк: не дай бог принц прочитает чей-то титул неверно – скандал на всю столицу будет!

Ольденбургский пробежал глазами список и тут же отдал Карлу Васильевичу какие-то распоряжения. Тот поспешно скрылся за высокими дверьми. Впрочем, вернулся он тоже стремительно – пауза не успела стать тягостной, – и в руках у него был самый настоящий меч!

Близость к трону великой империи – волшебная штука. У Петра Ольденбургского не было ни должности, ни особых капиталов – кое у кого из присутствующих в приемной денег в разы больше. Но выстроившиеся вдоль комнаты господа так и простояли все это время, склонив головы в поклоне. Словно встречали правителя реального государства, а не беглого герцога, претендующего чуть ли не на всю северную часть Германии. И все только потому, что этот человек имел право являться ко двору без приглашения и называть самодержца всероссийского кузеном.

– Герман Густавович Лерхе, – мне показалось, почти крикнул дядя Карл. – Подойдите.

Ноги дрожали. Я не испытывал никакого уважения к «покровителю», но происходящее так сильно выбивалось из обыденности, что просто не знал, как себя следует вести. И это нервировало.

– На колени, мой друг! – неожиданно высоким, чуть ли не женским голосом, с пафосом воскликнул принц и выдернул клинок из ножен.

Я обязательно шмякнулся бы на затоптанный паркет, испачкав обе штанины, благо Герочка вовремя подсказал, что достаточно будет и половины испорченных брюк.

– Сей достойный господин, не являясь нашим родственником или вассалом, – продолжал вещать Ольденбургский, положив изъеденное ржавчиной и временем тяжелое лезвие мне на плечо, – тем не менее проявил завидную отвагу и настойчивость в выполнении данного мной поручения…

Пятидесятилетний принц с тронутыми сединой, реденькими, обвисшими над губами усами, лохматыми, как у дворового тузика, бровями и реденькой, скрывающей затылочную плешь шевелюрой, вблизи оказался больше похожим на затюканного бухгалтера. Грустными еврейскими глазами смотрел он прямо на меня, дожидаясь реакции.

Именно тогда, в тот миг, я еще мог возразить. Встать, скинуть с плеча железяку, сказать что-нибудь дерзкое. Попытаться сыграть свою игру. Мог. Но не стал. Не испугался, нет. Не успел сообразить. Совладать со сведенными от напряжения членами. Да и… Да и страшно было до жути. До сухости и металлического привкуса во рту.

– Не побоялся мстительности врагов нашего Отечества, – дождавшись моего кивка, продолжил Петр Георгиевич, – приложил усилия, дабы подлый заговор против нашего возлюбленного родственника был раскрыт и его императорское высочество цесаревич Николай, великая надежда России, остался в живых!

Расшитые мундиры заколыхались, зазвенели ордена на обтянутых дорогим сукном животах. По приемной прокатилась волна шепотков. Принц опережал государя, делая раскрытый «заговор» достоянием общества до того, как это сделает царь. И хотя в столице это давно уже не было новостью, но одно дело – шептаться по углам, другое – услышать прилюдно из уст члена императорской семьи. И теперь придворным лизоблюдам нужно было отгадать: что это? Какая-то интрига, связанная с недавно окончившейся Австро-Прусско-Датской войной и разделом Шлезвиг-Голштинии, или действо согласовано с престолом и является частью, началом череды чего-то большего?

– Данной мне Господом нашим властью посвящаю вас, Герман Лерхе, в рыцари ордена Ольденбургского и дарую командорский крест «За заслуги»! Встаньте, рыцарь. Встаньте сюда, рядом со мной, брат! И помните древний девиз нашего ордена: «Ein Gott, ein Recht, eine Wahrheit». Один Бог! Одно право! Единая справедливость!

Один Бог? Ты, напыщенная, самовлюбленная сволочь, даже не представляешь, насколько ты прав! И надеюсь, то место, откуда мне удалось сбежать, поглотит тебя навсегда! И именно этот момент, миг, когда украл чужое, присвоил сделанное другими, ты станешь вспоминать снова и снова. Миллионы, миллиарды лет!

Одно право? Право сильного раздавить слабого? Воспользоваться – и отбросить, как ненужную тряпку? В стране, где истинную правду о праве лучше прочих знают брошенные на голодную смерть рабочие ненужного завода?

Справедливость?! Что тебе известно о справедливости?

Но я молчал. Сжал зубы и улыбался.

Потому что для Германа – единственной родной для меня в этом мире души эта серебряная висюлька была величайшей честью. Давил в себе клокотавшую ярость, потому что десятки тысяч законопослушных и работящих беженцев из Европы необходимы моей Сибири. Улыбался, потому что бессилен против системы, против этого блеклого, несмотря на пышный мундир, сияющий бриллиантами высших орденов моей страны, иностранца.

Будь ты проклят, принц, торгующий землей предков! Будь ты проклят и помоги мне сделать мою Родину сильнее!

Столица праздновала, как в последний раз. Что в мое прежнее время, на полторы сотни лет вперед, что теперь, в 1865 году. Город другой, а традиции совершенно те же самые. Город, мнивший себя всей страной, взорвался безумными святочными сатурналиями. Усыпанный конфетти, до тошноты обожравшийся сладостей, ярко расцвеченный елочными свечками во тьме умиротворенной империи.