– Так ить тридцать пять верст, Герман Густавович… – Рука здоровяка дернулась к затылку. – Это же ж как гнать-то придется…

– Придется – будем гнать. Кони потом отдохнут. А коли опоздаем, могут хорошие люди пострадать.

– Да к чему такая гонка, ваше превосходительство? – удивился сотник. – Случилось чего в Кузнецке?

– Случилось, Степаныч. В Барнауле. Ты вот после Рождества Богородицы на насадах с мужичками в Томск поплывешь, а я к черту в зубы, в Барнаул. Пламя тушить…

В начале лета 1864 года войска командующего Оренбургской экспедиции, полковника Веревкина, и подразделения командующего Сибирским отрядом, полковника Черняева, вошли в соприкосновение. Овладев кокандскими крепостями: Туркестаном, Чимкентом и Аулиэ-Атой, они соединили Сибирскую и Сырдарьинскую оборонительные линии и двинулись в глубь Средней Азии. Из нескольких захваченных и пары вновь построенных укреплений была образована новая передовая Кокандская линия.

Между тем на северо-западе Китая в провинции Синьцзян разгоралось пламя мусульманского мятежа. Бунт перекинулся уже на города Кашгарии, а затем и в Илийский край. Тридцатого июля 1864 года наместник провинции Синьцзян, Мин И, направил генерал-губернатору Дюгамелю послание с предложением вернуть эмиссаров и продолжить переговоры о границе. В первых числах сентября переговоры в Чугучаке возобновились.

Цинские уполномоченные попытались все же отстоять права Цинской империи на территории чуйских двоеданцев, заявляя, что теленгиты «более зависимы от Китая, чем от России, и по своим нравам более китайцы, чем киргизы». Однако эти аргументы не оказали никакого влияния на русских представителей, информированных Дюгамелем о существовании русской крепости с крепким гарнизоном в Чуйской степи и разгроме прокитайского восстания чуйских туземцев. В ответ на претензии китайских дипломатов были сделаны предложения, в конце концов удовлетворившие обе стороны. Проект положения границы лишился вычурных изгибов, рубеж выровнялся, а полоса богатой пастбищами земли на ручье Бураты была объявлена нейтральной и свободной для торговли зоной.

Двадцать пятого сентября, к тому времени как я разглядывал медленно и трудно ползущий от Барнаула на наш правый берег паром через Обь, в Чугучаке был окончательно согласован и подписан долгожданный протокол. Согласно его положениям, кроме всего прочего, Китай, а потом, в будущем, и Монголия, навсегда лишались прав на богатейшие Агзам-Озерные месторождения серебра. Чуйская степь, плато Укок и южный берег озера Зайсан были окончательно закреплены за Российской империей.

Конечно, тогда я всего этого еще не знал. Но настроение все равно было превосходным. Пусть кому-то это покажется циничным, но я откровенно радовался постигшим горных начальников несчастьям. Барнаул отсюда, с другой стороны великой сибирской реки, казался полностью выгоревшим. Уничтоженным. Как Сталинград сто лет спустя…

Я прекрасно осознавал, что с возвращением, так сказать, в лоно цивилизации вынужден буду окунуться в мир политики с ее интригами, скользкими отношениями, лавированием и поиском компромиссов. Что мое большое путешествие окончено. Что впереди, там, за рекой, ждет меня бездна работы: переговоров, согласований и уговоров.

Только отчего-то это меня тогда совершенно не пугало. В конце концов, я профессиональный чиновник, а вовсе не кризисный менеджер, не путешественник и не полководец. И то, чем я занимался с мая по сентябрь, совершенно не характерная для меня деятельность.

И все-таки в пути я ловил себя на мысли, что будет жаль расставаться с дорогой. Снова заключать себя, как в тюрьме, в тесном кабинете. Отгораживаться целым батальоном конвойных, столоначальников и секретарей от удивительных, ярких и таких настоящих людей, живущих в моем краю. Тех, что раньше воспринимались всего лишь статистическими единицами, этаким виртуальным народом, во благо которого все мои усилия…

В городе царил тот, что ни с чем иным не спутаешь, запах сгоревшего домашнего уюта. Почему-то прежде обитаемое пепелище пахнет совершенно иначе, нежели прах сожженных дров. Какой-то горьковатый привкус появляется, словно разрушенные надежды могут быть каким-то образом почувствованы.

Я, конечно, ожидал некоторых затруднений с размещением отряда в «подкопченном» Барнауле. Однако в действительности это оказалось самой настоящей проблемой. В единственной на всю столицу горного округа гостинице свободных мест не оказалось, а требовать выселения сразу нескольких семей погорельцев мне показалось неприличным.

Постоялые дворы, все шесть, оккупировали собранные по округе крестьяне. Похоже, их мнения никто не спрашивал – входы-выходы охранялись солдатами десятого Барнаульского батальона. Наверняка горная администрация уже приступила к разборке сгоревших строений, обеспечив таким экзотическими способом себе дополнительные рабочие руки.

Оставалось или искать еще не сданную в наем часть чьей-нибудь усадьбы, или, сделав морду кирпичом, внаглую заявиться к Фрезе. Как горный начальник, он имел право жить в шикарном двухэтажном каменном особняке на Московской улице. Я знал, что он не посмеет мне отказать. Другой вопрос, хочу ли я хоть сколько-нибудь зависеть от капризов такого хозяина?

С арендой жилья тоже было все не слава богу. Начать хотя бы с того, что вернулся я в Барнаул, имея с собой рублей сто с мелочью. Письмо Гинтару, у которого на хранении оставались мои наличные капиталы, отправил еще из Кузнецка и надеялся вскорости получить ответ. Но где-то жить и что-то есть нужно было уже сейчас.

Конечно, для любого крестьянина этого времени сто целковых – гигантская сумма. Гораздо больше, чем он зарабатывает лет за пять. Но ведь ему и не нужно приводить в порядок дорогущее, приличествующее действительному статскому советнику платье. И арендовать помещение минимум метров сто квадратных не нужно. Я уж не говорю о необходимости кормить тринадцать здоровых, увешанных оружием мужиков с их лошадьми. Поэтому я рассчитывал, что наличествующих капиталов хватит едва ли на неделю…

В конце концов, не шнырять же нам по всему городу в поисках пристанища! И я отправился к дому Степана Ивановича Гуляева, прямо у паромной переправы за пятак наняв шустрого пацана в проводники и помолившись, чтобы ветер странствий не унес этого замечательного человека куда-нибудь в глубины Алтая.

По Большой Тобольской улице поднялись от реки к Московскому проспекту с пешеходным бульваром посередине. Обогнули дом начальника АГО и по Петропавловской, держа курс на колокольню Петропавловского собора, выехали на шикарную, по меркам Сибири, Демидовскую площадь.

Похоже, Барнаульский горный госпиталь и здание Томского губернского присутствия строили по одному проекту. И красили из одной бочки. Дома были похожи, как двое из ларца. А вот здоровенный свеженький каменный корпус с романскими арками окон, который я принял за какую-нибудь школу или гимназию, оказался Алтайским горным правлением. Причем начинали его строить, как я верно догадался, именно для горного училища. Только Фрезе решил, что столь большое строение для сотни кадетов будет великовато.

С третьей стороны, придавленное собственным весом, расплылось одноэтажное здание инвалидного дома. Портик с классической крышей и греческими колоннами был достоен храма какого-нибудь античного бога, а вся остальная постройка представляла собой неимоверно вытянутую вдоль площади избу.

От реки, монументально и градообразующе, площадь ограничивали цеха сереброплавильного завода. Ну и обелиск с барельефом Демидова в центре. Если не присматриваться, не обращать внимания на все еще не убранные кучи строительного мусора, на серые от грязи окна дома инвалидов, на жирную грязь и навозные кучи под ногами, то легко себе представить, что стоишь не у черта на куличках в четырех тысячах верст от Москвы, а где-нибудь на окраинной площади Санкт-Петербурга. Сильно не хватало мостовой. Или хотя бы асфальта…