– А вот в дороге по пустынному тракту случилось нашему Герману Густавовичу повстречаться с лихими разбойниками. Сколько их было, господин Лерхе? Трое? Четверо?

– Я плохо помню, ваше императорское высочество. – Труднее всего – молча слушать и заставлять челюсти перемалывать полные сока экзотичные для середины зимы ягоды. А вот настала пора говорить – и как-то сразу отпустило. Подумалось, что было бы у жандармов что-то на меня, что-то реальное, а не перечень странных, с их точки зрения, фактов, так эти вопросы мне совершенно в другом месте бы задавали. Не здесь. Не в личной библиотеке Николая. – Кажется, трое.

– Ах как романтично! – пискнула Маша Мещерская. – Отчего даже у Германа в его тьмутаракани есть эти замечательные разбойники, а у нас в столице – только ску-у-ука? Саша, почему вы не найдете мне разбойников?

Александр снова порозовел, наморщил лоб, но не придумал, как ответить. За него это сделал Николай:

– Теперь там тоже их нет, Мари. Губернатор их убил. Перестрелял из револьвера.

– Однако! – потрясенно воскликнул Воронцов.

– Генерал Дюгамель, кажется, за это дело наградил вас знаком к ордену Святой Анны четвертой степени? И оставьте уже эти «высочества». Мы здесь по-простому.

– Да, Николай Александрович, – признался я. – За это. Хотя я не вижу в этом ничего героического. Я спасал жизнь. Себе и своим спутникам.

– Как мило – быть таким скромным, – саркастично протянула Жуковская. – Чего не сделаешь с перепугу…

– Что за револьвер у вас был, Герман? – заинтересовался, не обратив внимания на Сашеньку, Барятинский. – Обожаю хорошее оружие!

– «Бомон-Адамс», ваша светлость.

– Ай, да бросьте вы это, – поморщился поручик. – Какая я вам светлость. Давайте уж, как все тут, зовите Володей.

Я кивнул и поднял бокал с вином в салюте.

– А револьвер – замечательный. Прекрасная механика. Жаль, вы не захватили его в Петербург.

– Отчего же не захватил? – удивился я. – Я с тех пор всюду таскаю его с собой. Он и сейчас… У ваших конвойных казаков, Николай Александрович.

– Вы что же, и к цесаревичу с оружием? – вскинулся Вово.

– На меня было два покушения, князь, – хмыкнул я. – И оба раза пистоль спас мне жизнь. Почему бы не оказать господину Адамсу честь и не взять его творение с собой?

Никса засмеялся, и остальные охотно подхватили с разной степенью энтузиазма. Но уж прорезающийся бас великого князя Александра Александровича различался очень хорошо.

– Уж не это ли небольшое приключение, Герман Густавович, так на вас подействовало, что, явившись в Томск, вы принялись реформировать все вокруг? – продолжил допрос цесаревич, расплескав остатки вина из своего бокала. – Тут перечень ваших дел всего за несколько месяцев – на трех листах. Перемены решительно во всем. А в рапорте еще указывается, что вы и изобретатель. Откуда в вас это взялось?

Именно для таких моментов нужно обязательно научиться курить. Просто чтобы иметь возможность выиграть время на раздумья. Но подсознание часто оказывается мудрее разума. Не зря, ох не зря я взял эту спасительную виноградную гроздь.

– Сибирь – это огромная страна, Николай Александрович. Что только не приходит в голову, пока едешь.

– Ну что вы, право, Николя! – неожиданно пришла мне на помощь Жуковская. – Решительно ничего удивительного не вижу в том, что чиновник занимается своим делом. По мне, так это все так скучно…

– А и верно, – поддержал красавицу Барятинский. – Что это вы, государь? Мне так тоже «клюкву»[369] повесили, а я и не убил, кажется, никого.

– А много ли ты, Володя, крепостей построил? Торговых трактов проложил и новых ярманок основал? Деревень сколько и сел? С туземными кочевниками воевал? Земли за государством Российским закреплял? – сверкнул глазами Никса и повысил голос. – А вот наш спаситель всего за полгода все это успел. И крепость на границе с циньской державой построил, и с туземцами сражался, и казаков там расселял. Теперь еще тракт туда строит, посольства посылает и торговлю с Китаем начинает. На него доносы в жандармерии уже мешками считают! А он теперь знаете чего хочет? Он теперь в своей глуши железо делать хочет и рельсы тянуть. И железную дорогу! Иной за всю жизнь столько дел не сотворит, а этот… спаситель – за полгода! А через два? Через пять лет? Он что, царем сибирским себя объявит?

Мещерский быстрым хорьком метнулся к журнальному столику и, торопясь и проливая, набулькал наследнику вина в пустой бокал. Никса, только почувствовав изменение веса, потянул напиток к губам. По подбородку стекла тонюсенькая струйка похожей на кровь жидкости и добавила к пятнам на рубашке еще несколько.

– Скажите, Герман, – обратился Николай ко мне, уняв волнение, – вы хотите править?

– Нет, ваше императорское высочество.

– Что же вы хотите? К чему все это? Суета эта с заговорами и моей болезнью к чему? Скажите. Мы с Сашей все для вас сделать готовы. Министром хотите? Саша в ноги папа́ упадет – и быть вам министром… Упадешь, Саша?

– Упаду, – прогудел младший брат и побледнел. Он был взволнован не меньше Никсы.

– И мама упадет. И я тоже. Государь – добрейшей души человек. Он согласится. Хотите?

– Нет, ваше высочество. Не хочу. Отпустите меня в Томск. Мне там надо быть. Мне там хорошо. – Три подряд выпитых бокала вина, что ли, в голову наконец ударили или каким-то образом цесаревичу удалось меня хорошенечко напугать, только говорить получалось вот так. Отрывисто. Мешая немецкие, русские и французские слова. И жалобно как-то.

– Да ложь это все! – крикнул, приподымаясь на локте, Мещерский. – Капризничает, мнется, как институтка! Дай ему чин, государь. Они все этого хотят. Немчура! Чинов да орденов!

– Подам в отставку, – пожал я плечами. Я, конечно, хотел воспользоваться положением спасителя наследника, что уж там скрывать. Но в тот момент сама мысль о том, чтобы получить высокий чин и переехать в столицу, меня пугала до жути. А особенно – получить из рук цесаревича. Показалось это неправильным. Бесчестным.

– И что станете делать? – с заметным акцентом, но тем не менее на хорошем русском поинтересовался Коля, герцог Лейхтенбергский.

– А не думали послужить? – Глаза Барятинского блестели. Он мне верил. Приятно это осознавать. – Я слышал, ваш брат Мориц отменно отличился в Туркестане.

– Он тяжело ранен, Володя, – мягко ответил я. – Теперь в госпитале, в Верном.

– О, простите. Я не знал.

– В отставку? А как же ваши прожекты? – снова усомнился Мещерский.

– А что прожекты? Строить можно и без чина. В Томск вернусь. Скоро у меня там банк будет. Завод начну строить. В Китай съезжу, давно хотел… Женюсь.

– Что же, по доброй воле в Сибирь? – печально глядя на меня своими большими, некрасивыми, рыбьими глазами, спросила Маша. – Как же можно? Здесь же все. Весь свет. Весь… блеск.

– Здесь… душно, милая Мари, – выговорил я. Не смог сказать, что блестит не только золото. И что свет должен быть в душе, а не в салонах даже одного из самых красивых городов мира. И что не будет для меня света, пока я долги не верну. Или нет, не так. Пока не верну Долг!

Пятого января 1865 года в специальный царский, ярко освещенный газовыми фонарями, как и все – крытый, похожий на огромный авиационный ангар, тупик на Варшавском вокзале вошел поезд из четырех вагонов. На землю Российской империи ступила официальная невеста цесаревича Николая Александровича, принцесса Дагмара.

Весь вокзал, от моста до перрона, был украшен растрепанными венками, гудящими на свежем ветру флагами и фонариками, складывающимися в вензеля государя, государыни и цесаревича. Прямо на камнях разложены богатые ковры. А вдоль них, вдоль всех дорог и дорожек, на каждом пустыре и, казалось, вообще на каждом свободном пятачке земли стояли наряженные в пух и прах вельможи. Блестящее шитьем и позументом гвардейское оцепление совершенно терялось в этом сорокином раю.