Заботы и нужды, доносы и прошения волевой рукой генерал-губернатора оказались задвинуты подальше. За Обводной канал, в Россию. Санкт-Петербург вспыхнул газовой иллюминацией, яркими флагами и блестками. В центральной части внутри полицейских кордонов присутственные места покрылись еловыми венками. Дальше это новомодное немецкое украшение пока не проникало. Во избежание недоразумений, так сказать. Потому как темные крестьяне продолжали считать елку знаком питейного заведения.

На Невском конным экипажам приходилось пробираться сквозь толпы празднично наряженной публики, в основном штатской. Город негласно делился на две части: достойную высшей аристократии и офицерства и прочую – такую, как главный проспект, который при всей своей показной роскоши и помпезности оставался средоточием многочисленных лавок и магазинов, то есть чем-то торговым, плутоватым и продажным. А по ночам – еще и опасным. Прилично одетого господина здесь легко могли ограбить. И уж точно задергают непристойными предложениями тысячи проституток.

Зато в приличных, вроде Невской набережной, местах святочный разгул достигал истинно римского размаха. Лучшие дома держали двери открытыми, и на бесчисленные балы являлись запросто, без приглашений. Упившихся до помутнения рассудка гостей укладывали на коврах и кушетках…

В Английском клубе старики обсуждали молодежь и грустили о минувших временах порядка. Ностальгировали по эпохе владыки Николая Первого. В Немецком клубе, в павильонах Измайловского сада другие седовласые господа пили пиво и хвалились крупными пакетами долей в акционерных обществах. Те, что не успели обвешаться орденами и обзавестись чинами при прошлом императоре.

Молодые и те, кто к ним себя причислял, предавались веселью бездумно, без политической подоплеки. В Михайловском парке кадеты палили из ледяных пушек вырезанными изо льда ядрами и помогали институткам забраться по узким лестницам на самый верх высоченной ледяной горки. В Летнем пьяные до белых глаз конногвардейцы отобрали у цыган медведя и заставляли прохожих пить со зверем на брудершафт.

По Петровской площади кругами катались многоместные тройки с бубенцами, и «золотая молодежь» перебрасывалась шутками и тостами. Шампанским забрызгали брусчатку, помнящую кровь декабристов. Бронзовый Петр звал куда-то вдаль, вперед, к одному ему известной цели. Его не слышали и не слушали. Всем было не до скрытых в тумане будущего горизонтов. Парящий на легком морозце Петербург отдался развлечениям со всей широтой и педантичностью своей русско-немецкой души.

– Do you speak English?

Говорила мне мама – учи английский! Послушайся я ее тогда – не почувствовал бы себя невеждой тем вечером в Михайловском дворце. Но ни я, ни Герман к этому международному языку торговцев прилежания не имели.

– Французский или немецкий, ваше высочество?

– Ну этим-то, господин губернатор, нашу публику не удивить, – обаятельно улыбнулся наследник престола. – Идемте хоть в парк. Там ныне людно и шумно. На нас не станут обращать внимания.

И тут же, совсем немного повернув голову, позвал:

– Вово, ты, конечно, составишь нам компанию? Неужто тебе не любопытен мой спаситель?

В голосе Никсы прозвучал столь легкий привкус сарказма, что, не будь я весьма заинтересованным лицом, нипочем бы не расслышал. Впрочем, к вящему моему огорчению, близкий друг цесаревича, князь Владимир Мещерский, тоже умел разбираться в оттенках настроения своего высокородного приятеля.

– Непременно, мой государь. Непременно! Ты же знаешь, экий я модник…

Сволочь! И ведь в морду не плюнешь. На дуэль не вызовешь. Все в рамках приличий. Ни одно имя не было названо, пальцем у прекрасно воспитанных поганцев тыкать не принято. Кому нужно – издевку и так поймет. Я же понял!

Князь действительно слыл известным модником. Теперь с легкой руки своих воспитателей-русофилов Николай Александрович ввел в столице моду на русские древности. Сначала в Аничковом дворце, а потом и повсеместно стали появляться молодые люди, одетые в кафтаны с меховой оторочкой времен Иоанна IV. Вот и теперь Мещерский щеголял соболями поверх терлика, расшитого золотыми петлицами с кистями, – такой наряд прежде, до Петра, носили царские охранники.

Но тогда, у садовых дверей Михайловского дворца, Вово говорил о другой моде. О той, что после рождественского заявления царя охватила аристократические дома столицы. О моде на меня, едрешкин корень, – спасителя Надежды России. О, как же я устал таскаться по скучным приемам! Как же меня бесят никчемные разговоры и один и тот же, задаваемый на разные голоса и с помощью разных слов вопрос: «Как вы думаете, дорогой Герман Густавович, успел ли заговор проникнуть в лучшие дома Санкт-Петербурга?» Что означало: «Рискнет ли Александр одним махом избавиться от недоброжелателей? От тянущих на себя одеяло власти династий? От проворовавшихся чинуш и обленившихся генералов?» Сейчас, пока об окончании сыска еще не объявлено, – самое время. И столица со страху ухнула в загул.

Приглашение на святочный прием во дворце великой княгини Елены Павловны с собственноручно сделанной припиской «он непременно будет» я воспринял как чудесное избавление от «общественной нагрузки».

Николай медленно шел по расчищенной аллее, время от времени, будто вспоминая, опираясь на украшенную серебряными узорами трость. Еще полгода назад и помыслить нельзя было о том, чтобы увидеть наследника престола проявляющим слабость. Теперь – нет. Теперь ему стало можно. Не обязательно стало целыми днями сопровождать в седле маневры гвардии, врачи категорически возражали против ежедневных прежде ледяных ванн. Трость – тоже теперь в порядке вещей. И этот высокий, узкоплечий и широкозадый цесаревич должен был быть мне благодарен.

Должен! Но не был. Я и раньше слышал, что наследник весьма сдержан в проявлении чувств. Видел, как он поджимает припухлую, как у всех юношей, нижнюю губу. Как по лицу пробегает гримаса боли, когда он думает, что его никто не видит. Но ведь улыбка у него замечательная. Искренняя и открытая…

Еще этот Мещерский! Понятно, что молодой, младше меня лет на пять, чиновник по особым поручениям при особой канцелярии МВД, надворный советник и князь отчаянно ревновал цесаревича. Непонятно почему, кстати. В ближники я к цесаревичу не набивался.

Впрочем, я не унывал. Провожают все-таки по уму. Даже в этом наряженном столицей огромной империи городе на берегу неприветливого моря.

– А расскажите, будьте так любезны, как вы спасали мне жизнь, – почти безжизненным, потусторонним голосом выговорил наследник. Словно бы обязан был спросить, но никакого энтузиазма от этого не испытывал.

– Да какая теперь разница, ваше высочество, – хмыкнул я. Молодые люди мельком бросили в мою сторону заинтересованный взгляд. – Главное – все, слава господу, получилось.

– Так заговор есть или нет? – угрюмо полюбопытствовал Вово, пинками расшвыривая аккуратную снежную стену.

– Нет, конечно, – сделав вид, будто опечален необходимостью объяснять прописные истины, вздохнул я. – Неужели кто-то мог в это поверить?

– Но ведь этот… фрондер Мезенцев…

– Зачем же тогда? – перебил приятеля великий князь. – Чего вы намерены добиться, подняв весь этот шум?

– Я уже добился, ваше высочество, – улыбнулся я. – Вы под надзором опытных докторов. Ваше здоровье вне опасности.

Честно говоря, Никса не выглядел совершенно здоровым. Его явно все еще беспокоили боли в спине, лицо было слишком бледным, а белки глаз – желтоватыми. Но теперь юношу хотя бы не изводили чрезмерными нагрузками.

– Я вас правильно понимаю? Вы, господин действительный статский советник, хотите сказать, что я был смертельно болен? И как же вы узнали об этом? Или все это… – юноша покрутил свободной от трости кистью руки, – вам предложил сделать Петр Георгиевич?

– Ваше императорское высочество, вы позволите мне говорить откровенно?

– Да-да, конечно. И давайте уже… Герман Густавович, по-простому. По имени с отчеством.