Где-то через час, когда стрельцов вывели из их лагеря и выстроили, перед ними выступил царевич, восседающий на коне. Он рассказал стрельцам, что их обманом вовлекли в бунт. Что приказы выделяли им все положенное. Но их обворовывали собственные полковники по сговору с Милославскими. Так что теперь, дабы искупить вину, и показать, что они верны своему царю, царевич предложил им силой оружия выбить бунтовщиков из Москвы. Дабы Петр Алексеевич, когда вернется, проявил к ним милосердие.

— Бесенок! — выкрикнул кто-то из задних рядов. — Ей богу бесенок!

— Бесенок у тебя в штанах! — Выкрикнул в ответ Леша. Переждал смешки и продолжил. — А я — Алексей Петрович, царевич и наследник государства Российского. Впрочем, бестолочь бесенком не назовут. Это хорошее прозвище. Веселое.

Снова смешки.

— Милославские подожгли солдатские казармы. Считай подпалили Москву! Ведь мог сгореть весь город. И ваши семьи со всем имуществом. Но им насрать! Вы для них не люди! Вы для них та жертва, которую они готовы положить на алтарь и зарезать, ради стремления к власти… — продолжал он стрельцам рассказывать заранее продуманную версию событий.

Потом поведал про иноземцев, которых собиралась возвести на престол Софья. Ибо она сама суть — старая бесплодная баба, готовая продать и душу, и все что ни есть Лукавому за власть. Пусть даже на денек. А что потом? Новая Смута?

— Мне тут сказывали, что вы виновны. Что де казнить надо всех вас смертным боем. — соврал Алексей. — Ибо отец мой вспомнит все. И тот бунт, что творили стрельцы шестнадцать лет назад, когда на его глазах те, подбиваемые Милославскими, убивали его родичей безвинных. Но я мыслю иначе. Ведь и у последнего подклюки, каков он ни есть, хоть бы и весь он извалялся в саже и заблуждениях, есть и у того крупица русского чувства. И проснется оно однажды. И ударит он горемычный об полы руками. И схватит себя за голову, проклявши громко подлую жизнь свою, готовый муками искупить позорное дело… — произнес Алексей фрагмент из речи Тараса Бульбы в подаче Гоголя. Ну, насколько он его помнил. — Потому и говорю с вами. Потому и даю вам надежду на избавление.

— А чего ты в немецком платье? — опять кто-то из задних рядов выкрикнул. — Али тебе русское не мило?

— А русское ли оно? — возразил Алексей. — При Иоанне Великом, деде Ивана Грозного Россия отуречиваться стала. Вон — и службу, и платье, все перенимали не глядя, словно мы басурмане какие. Оттого иноземцы нас татарами и почитают, или турками, или прости господи, северным княжеством индийским. Али не слышали? Так чем немецкое платье хуже?

— Так неужто нам надо надевать немецкое платье, чтобы от турка открестится? — вновь кто-то выкрикнул.

— А почто нет? По одежке встречают. Али нет? Да и что в нем дурного? Али немцы дурно воюют? Али у немцев дурные сабли, брони и ткани? Петр Алексеевич, Государь наш, не дурью да прихотью с ними возится. А дабы возродить в державе наши старину старинную и силу великую. Дабы избавить от турецкого да татарского обычая и вернуть былое величие. Ведь некогда, еще во времена Ярослава Мудрого, дочерей державных наших за счастье брали в жены короли франков, нурманов и прочие. Теперь же и считаться не хотят, почитая за дикарей… — махнул он рукой. — Да и как с нами считаться? Вы посмотрите на себя. Словно с базара восточного ряженые. А в поле, ежели раз на раз, даже супротив самых слабых немецких войск, разве устоите? Да смуту баламутите по любому поводу. Разве же это слава? Разве же это величие? Разве же это почтение праотцов наших? Тех, что и Крым, и Киев держали, и всякие земли Ливонские, и Львов, и прочие города старой Руси. Тех, что на Царьград ходили боем. Когда и к договору принуждать, а когда и спасать еще в те годы, когда православная вера там крепко стояла. Тех, что звенели своей славой по всей Европе и прочим землям окрест…

Тишина.

Долгая.

Почитай две минуты царевич молчал, держа паузу. Обводя стрельцов, стоящих перед собой взглядом и вглядываясь в них. Наконец он произнес:

— Кто желает искупить свою вину кровью — шаг вперед.

Мгновение.

И первый стрелец шагнул.

За ним еще один.

И еще.

И еще. По нарастающей.

Как волна.

Никто не остался стоять на месте. Никто не отказался.

— Верни им оружие, — скомандовал Алексей Шеину. — Завтра выступаем на Москву. Они в голове войска пойдут и первым в нее вступают. Дабы руками своими разогнать смутьянов да бунтовщиков.

— Риск велик. — тихо возразил Шеин.

— Риск чего? Что они растерзают тех тварей, что их на измену подбивали и голодом морили? — громко спросил царевич.

От чего Шеин нервно как вжал плечи и начал озираться. Ведь напротив стрельцов стояли и полки московские. Те самые Преображенский с Семеновским да Бутырский с Лефортовым. И они тоже слышали слова царевича. Да и командиры их слышали тот первый разговор с Шеиным.

— Слушаюсь, — нервно буркнул Алексей Семенович. И удалился с поля, ежась под колючим взглядом Гордона.

Ближе к полудню с окраины Москвы заметили барабанный бой. А чуть погодя и развернутые знамена стрелецких полков. Тех самых, которые сошлись у монастыря с верными царю войсками.

Бунтовщики возликовали.

Это же означало победу.

Их победу.

Словно волна по Москве пробежало громкое выражение эмоций. Ведь поначалу барабанный бой всех взбудоражил. Поднял на ноги. И даже командиры начали готовить людей к бою, выводя к поставленным рогаткам и прочим импровизированным легким полевым укреплениям. После бегства Алексея ведь о том позаботились. Понятно, никаких редутов они не возвели. С тем настроем, что творился в рядах бунтовщиков и телеги свести да скрепить промеж себя — уже успех. Но все же даже телеги не такое уж и легкое препятствие, если их добрым образом оборонять.

Но что-то пошло не так…

Первый стрелецкий полк, сблизившись на достаточное расстояние, начал строится к бою. Что вызвало удивление и даже изумление у защитников.

Еще во времена Алексея Михайловича стрельцов пытались тренировать, добиваясь от них выучки как у солдатских полков. Дабы получить дешевых солдат. Ведь платить постоянно им столько не требовалось, как нормальному войску. Получилось не очень, мягко говоря. В том числе и из-за полного отсутствия мотивации в массе. Но кое-что старые стрельцы умели, особенно те, которых переводили в награду из солдатских полков в стрелецкие.

Вот и попытались изобразить…

Линия эта пехотная выстраивалась мучительно долго. Настолько, что всякий элемент внезапности совершенно улетучился. Десятники, полусотники и сотники пытались хоть как-то расставить своих людей при активной поддержке ветеранов. Иногда вступая в споры и ругань.

Так что — когда стрельцы первого полка выстроились, противник был готов. И ждал их.

Пошли вперед.

Опять же — невпопад. Строевому шагу люди были не обучены. Поэтому их командиры, активно дирижируя саблями, а то и бердышами пытались удержать линию построения. Бердышами даже в чем-то было удобнее. Они же довольно длинные. И значит их было легче использовать как направляющую, выравнивающую за раз сразу человека три-четыре.

Несколько раз останавливались, когда строй разрывался и шел сильной волной. Но восстанавливали порядок. И вновь продолжали свое движение к этим импровизированным полевым укреплениям.

Раздались первые выстрелы.

Это бунтовщики палили.

Впрочем, невпопад.

Попытались дать слаженный залп. Но не получилось. Уровень личной выучки бунтовщиков очень сильно разнился. И, судя по всему, был еще ниже, чем у стрельцов.

Но вот — дистанция выстрела. Нормальная. К которой стрельцы вышли, вновь поведя строй крутой волной и едва не разорвав в двух местах.

Взяли ружья наизготовку.