Наступил новый год — первое января.

Здесь правда так не думали, продолжая старинный отсчет годов по Константинопольской эре, отмечая новый год осенью. Но царевича это мало заботило, так как он мерил реальность привычными лекалами. Тем более это не было актуально сейчас, когда он тревожился о будущем.

Своем будущем.

В сложившейся ситуации он связывал его неразрывно с успехами России. И до нарвской катастрофы оставалось три года. Каких-то жалких три года. А он еще ничего не сделал для того, чтобы ее если не предотвратить, то хотя бы смягчить.

Почему он так о ней пекся?

Потому что, поражение в первом Нарвском сражении было чрезвычайным геополитическим риском для России. И только слепой случай спас тогда Петра от катастрофы. Настоящей. Тотальной. Ведь Карл мог продолжить наступление на Россию, добивая. Для чего развил бы наступление на Новгород и далее к Москве. А защищаться ни то, ни другое было нечем. И в этой ситуации всякое могло произойти. Вплоть до падения дома Романовых. Не далее века назад бояре уже приглашали польского короля на престол. Чем шведский хуже? Тем более, что тот монарх Речи Посполитой был из шведской династии Ваза.

Этот момент в истории по мнению Алексея точкой бифуркации. То есть, критически важным событием со случайным выбором, который мог бы пойти и иначе. Что полностью бы меняло ветку исторического развития.

Пока XVII век медленно и вальяжно тек в своем историческом русле, не собираясь значимо меняться. Ключевое слово — значимо. Потому что кое-какие движения уже пошли. Да, эти изменения в целом пришлись по душе царевичу, но он отчетливо понимал — это может повлечь изменение причинно-следственных цепочек и случайностей. А Россия после Нарвы и так проскочила лишь чудом, ибо, по сути не была готова к войне с Карлом XII чуть более чем полностью. Так что, в случае, если после победы под Нарвой швед решит наступать на Москву остановить его будет нечем. Со всеми, как говорится, вытекающими и дурно пахнущими…

В чем заключались эти беспокоящие Алексея отличия?

В его деятельности.

Он сразу об этом не подумал, а потом уже поздно было.

Так, например, Петр Алексеевич в этом варианте истории вступил в Москву также, как и в оригинале. Однако сразу поехал не к Анне Монс, а отправился к Лефорту, где и дал торжественный прием. Туда же явилась и Евдокия в немецком платье. Ибо Франц Лефорт ей тонко намекнул это сделать. Дважды повторять царице не потребовалось. И та предстала перед мужем вынырнув из неоткуда словно чертик из табакерки, в немецком платье, и изобразив книксен. Чем вызвав в нем определенный интерес:

— Ты я слышал театром увлеклась? — отпив вина, спросил царь у супруги вместо приветствия.

— Мы с Натальей жаждем создать публичный театр. Чтобы ставить там самые лучшие пьесы.

— Раньше ты к нему не тяготела.

— Дурой была, — максимально добродушно ответила жена улыбнувшись. — Полагала это все бесовским кривлянием. Но Леша меня убедил посмотреть поближе. Попробовать поставить маленькую сценку. И я поняла — вещь сия невероятно увлекательная и славная.

— И о бесовском кривлянии уже не думаешь?

— Я сколько не искала, так и не нашла там чего-либо, порочащего церковь. Видно наслушалась глупостей, вот и судила не разобравшись. Зато теперь сама слушаю всякое в свой адрес. Это ужасно. Просто ужасно. Я и подумать не могла раньше, что люди такие злобные и заскорузлые.

— Не могла? — хохотнул царь. — Так ты себя сама так и вела.

— Вела. — охотно произнесла Евдокия. — Потому что как дура, не ведала что творила.

— Вот даже как? — удивился царь. — А ты? — спросил Петр у подсевшей к ним сестры. — Тоже жаждешь публичного театра?

— Очень. Это бы развеяло скуку многих.

— И только?

— А этого мало? — улыбнулась она. — Ведь в первую очередь он развеял бы и мою скуку, и твою.

— Ты думаешь, что меня он прямо развеселит?

— Уверена. Как нам сказывали: театр — это развлечение для избранных. И в Европе в него ходят самые сливки общества. Говорят, что отдельные роли в представлениях играют даже правители.

— И ты полагаешь, что я стану кривляться на потеху публике? Наташ, ты в себе ли?

— Петруша, не дури. Никто тебя не заставляет театральным актером выступать. Я просто говорю, что это настолько значимое дело в Европе, что даже отдельные правители не гнушаются там играть роли. Посему и нам надо у себя такое завести? Мы что, дурные и косые совсем?

— И обязательно публичный театр?

— Обязательно. Чтобы бояре, дворяне состоятельные или купчины приобщались к культуре. Да и иноземцы, прибывающие к нам, видели тут не только глухой медвежий угол.

— Эта пьеса, — вновь включилась Евдокия, — которую мы сейчас готовим к постановке, просто невероятна! Мольер…

— Мольер как мне сказали писал на французском языке. Неужто ты язык выучила этот? — с некоторым раздражением спросил царь, перебив жену.

— Учу. — улыбнулась жена, и произнесла несколько простых фраз на французском. А потом смущенно добавила. — Но мне помогли с переводом. Я еще не так хорошо знаю язык. Пока.

— Вот как? Занятно. — несколько опешил Петр. — А какой еще учишь?

— Немецкий. Хотела еще итальянский, но сил пока не хватает. Им после займусь.

— Видишь, как она старается? Умничка просто, — поддержала Евдокию Наталья. — Мы обе стараемся. Не откажи. Позволь публичный театр открыть в Москве.

— Да черт с вами открывайте! — махнул царь рукой, рассчитывая, что дамы справятся своими силами. Но не тут-то было. И после получения согласия с него начали выпрашивать деньги…

Не так Петр Алексеевич представлял первый разговор с женой после возвращения из похода. Ни слова о любви. На шею не вешалась. И вообще вела себя очень по-деловому. Ну и глаз радовала, так как немецкое платье ей шло. Прям преображало. В сильно лучшую, на его вкус, сторону.

Отношения с женой при этом не сказать, что наладились. Однако и не разладились, как было в оригинальной истории. И слов про монастырь он ей не говорил. Он вообще эту тему не поднимал даже в ближнем кругу. По большому счету его раздирали противоречия и душевные терзания. Да, царю понравились изменения жены, но он опасался того, что это все обычное притворство.

А вот интерес к Анне спал.

Нет, не пропал, и уже через неделю после возвращения он забрался к ней под юбку. Однако все это прошло без огонька. И как-то скомкано что ли. Его задело ее оскорбление царского достоинства через гадости, сказанные прилюдно Евдокии. И да — раньше он и сам их болтал. И все вокруг их повторяли. Но то держалось внутри небольшого коллектива. А тут выплеснулось наружу. И приобрело унизительные черты уже для царя, который после событий 1682 года достаточно болезненно реагировал на даже шутливые попытку оспорить его власть. Крайне болезненно. Да, формально Анна оскорбила его жену, а не его лично. Но в этом и беда, что — жену. Официальную. Публично. Считай плюнув в лицо не только ей, но и ему…

Алексей Петрович видел это все. И оттого понимал, что изменения пошли. Пусть и едва заметные. Оттого и тревожился. Ведь кроме Нарвы на носу был еще и стрелецкий бунт, который мог пойти совершенно не так, как в оригинальной истории…

С отцом каких-то особых взаимоотношений у него не получилось.

Да, Петр устроил Леше экзамен, где-то через месяц после приезда. При огромном скоплении народа, который смотрел и не давал подмахнуть. На котором царь со всем рвением проверял те зная, которые заявлялись выученными. Буквально душу из сына вытрясал. Строго. Вдумчиво. Основательно. Подозревая, что его за нос водят.

Ну какое тут общение?

Петр по итогам этого экзамена остался крайне довольным. Даже в пример Лешу приводить стал боярам, чья сынки лоботрясы ничего учить не желают. Но на этом все. Дистанцировался от сына, стараясь держаться подальше. Едва ли не избегая.

Стратегия царя по отношению к изменившемуся сыну была предельно проста и неприятна для последнего. Он просто не понимал этих изменений, а потому они его пугали. И он решил, не без подсказок советников — подождать. Просто подождать и посмотреть. Сколько? А кто его знает? Пока не убедится, что парню можно доверять. Из-за чего Алексею приходилось самому искать встреч и самому пытаться вытянуть отца на разговоры. Подлавливая, когда тот подвыпивши находился в хорошем расположении духа.