– Я еще разных семян наберу, – задумчиво прищурился Силадан, – раз уж там Околот огородничеством занимается.
– Одежду тоже возьми, – вспомнил двуединый, – особенно зимнюю. Там с этим туговато.
– Так ведь нам, как я понял, еще пехом по лесу чуть ли не двадцать километров все это переть? Я, знаете ли, уже только что разве семена с «дошираком» выдюжу. Но ведь бизнес-то ваш раскрутится там, я полагаю? Всяко уж для двух старперов валенки да пару ватников выделите?
– Само собой. Но мы ведь и здесь вам нести поможем, так что все равно возьмите что-нибудь.
– Договорились, как вас там?.. сталкеры, – кивнул и поднялся бывший полковник. – Правильно назвал?
– Правильно, – ответил Ломон, но не удержался, добавил: – А ты разве не читал, – сначала он хотел спросить про книги сталкеровской серии, но решил, что это совсем уж маловероятно, и в последний момент выкрутился: – «Пикник на обочине» Стругацких?.. Или, может, «Сталкер» Тарковского смотрел? Хотя у Тарковского, правда…
– Я читал Уголовный кодекс, – перебил его Силадан, – учебники по криминалистике и прочую специальную литературу. А смотрел программу «Время» и концерты ко Дню милиции. На глупости у меня времени не было.
– Зато теперь у тебя на них о-очень много времени будет, – не удержалась от смеха Олюшка. – Во всевозможных их видах и ракурсах.
– Так а когда еще и глупить, если не в юности да не в старости? – усмехнулся Иван Гунтарович и направился к выходу: – Все, пошел, вы тоже сильно не тяните.
Тянуть они и в самом деле не стали. Единственной задержкой стало то, что решили переодеть и осицу. Точнее, решил Ломон, сама Олюшка поначалу сопротивлялась.
– Не стану я ни во что переодеваться! – зашипела она. – Мне и так хорошо, а ты не смотри, если не нравится.
– Хорошо, – спокойно сказал двуединый. – Но тогда и родители Капона на тебя не будут смотреть. А ты на них соответственно.
– Как это?..
– А так. На улице меня подождешь. Нечего пожилых людей пугать, подумают еще, что эта бандитка – девушка их сына.
На удивление Ломона, Олюшка его дубасить не стала. Свела брови, посопела недолго и буркнула:
– А во что я у тебя переоденусь? У тебя что, женские платья имеются?.. Хотя тьфу, что я несу! Я лучше голой пойду, чем платье напялю.
– Голой было бы интересно, – сказал двуединой, – но тогда Капон останется сиротой, родители такого стресса точно не вынесут. А платьев у меня, разумеется, нет. Зато есть, – подошел он к шкафу, открыл его и принялся рыться, – старые джинсы, футболка… нет, не эта, вот эта тебе больше к лицу…
В итоге он протянул осице сильно полинявшие джинсы и черную футболку с белой надписью «На Севере – жить». Олюшка молча приняла одежду и удалилась в ванную комнату переодеваться. Вскоре вышла, придерживая спадающие джинсы:
– Они мне велики.
– Ничего, – снова полез Ломон в шкаф и достал оттуда широкий коричневый ремень: – На, застегни.
Пришлось еще подвернуть штанины, и хоть джинсы были явно для нее широковаты, для непосвященного человека это вполне могло показаться всего лишь следованием очередному модному тренду. То же можно было отнести и к свободно, мягко говоря, сидящей на Олюшке футболке. По длине она и вовсе походила на сильно укороченное платье, но говорить об этом Ломон, понятно, не стал. Наоборот, похвалил:
– А тебе идет, веришь? Может, в этом мире останешься?
– Мне и в том хорошо, – буркнула Олюшка, но, крутанувшись возле встроенного в дверцу шкафа зеркала, судя по дрогнувшим в сдерживаемой улыбке губам, осталась довольной увиденным. Спросила лишь: – А на ноги что?
– Не думаю, что мой сорок третий будет тебе впору, – сказал двуединый. – Оставайся в своих ботинках, они у тебя почти как берцы, к джинсам хорошо подходят. Только тогда штанины в них заправь.
В завершение картины Ломон достал из шкафа и надел на голову осице синюю бейсболку с логотипом родного предприятия Капона.
– Все, – удовлетворенно кивнул он. – Теперь ты точно местная.
– Иди-ка ты… сам знаешь в какое место! – огрызнулась осица.
– Нет, мы с тобой сейчас пойдем в гости. И веди себя там, пожалуйста, прилично. То есть стой рядом со мной и молчи. Помни, что вот уж кому-кому, а папе и маме Капона знать о параллельном мире точно не надо. Кстати, меня при них Ломоном не называй, я – Андрей. Поняла?
– Я ведь молчать буду, зачем мне тебя как-то называть? – ехидно заметила Олюшка.
– Бедный Васюта, – вздохнул двуединый.
– С чего это вдруг Васечка бедный?
– С того, что ты язва. И он с тобой себе тоже язву наживет.
– С ним я буду не такая… Хотя… – Лицо осицы приняло вдруг странный, непривычно смущенный вид. – Слушай, мне иногда кажется, что Васе во мне как раз эта вот… язвенность и нравится, за нее он меня и полюбил. Может такое быть? Потому что, когда я с ним ласковая, он словно теряется, что ли… Как мне себя с ним лучше вести? Ты же его дольше меня знаешь.
– Я его знаю немного с другой стороны, веришь? – усмехнулся Ломон, но тут же стал серьезным. – А совет дать могу, и он точно правильный. Видишь ли, я ведь тоже в свое время пытался под любимого человека подстраиваться, а получилась в итоге полная хрень.
– Так какой совет-то?
– Будь сама собой. Ведь он полюбил тебя такую, как ты есть, а притворство – оно сразу чувствуется и вызывает… ну, недоверие, что ли, которое рано или поздно и отторжение может вызвать. Так что лучше не притворяйся паинькой. Конечно, срывать на нем свое плохое настроение не стоит, но тогда ему сразу скажи, что ты сейчас не в духе и тебя лучше не трогать. А насчет ласки… Нет, он ее любит, да и кто не любит-то? Просто Васюта к ней не привык, потому и теряется. Но если искренне приласкать его захочешь – не стесняйся, он привыкнет. – Ломон не удержался от смешка, но ставшая очень серьезной осица этого словно не заметила. А двуединый, кляня себя за несдержанность, добавил: – И еще… От него тоже не требуй, чтобы он стал таким, как хочется тебе. Он – это он, такой как есть. Живой человек, а не выструганная тобой деревянная кукла. Если полюбила его таким – нечего и выделываться, все только испортишь, веришь?
– Да, – тихо ответила Олюшка. – Спасибо. И… – тут она вновь стала прежней, – не вздумай рассказать про это Васе – прибью точно!
Предостерегающе гавкнул забытый всеми Медок.
– Я его слегка только прибью, – улыбнулась псу осица. – Вырву слишком длинный язык и отхлещу им по наглой сдвоенной роже.
Медок, чей большой розовый язык как раз свисал в тот момент из пасти, тут же захлопнул ее и лаять поостерегся.
Идти до родителей Капона было совсем недалеко – они жили на том же проспекте Металлургов через один дом, в сорок третьем. В этом здании тоже был сквозной проход, который все называли аркой, хотя по архитектурным канонам это было неправильно, ведь перекрытие тут было плоским, не арочным. Возле этой неправильной арки и располагался нужный второй подъезд. Уже подходя к нему, Ломон вдруг почувствовал, что ноги отказываются идти дальше, будто к ним подвесили по пудовой гире. И двуединый быстро понял причину: этот тормоз невольно включила часть сознания Лома – ему просто было страшно через столько лет увидеть родителей живыми-здоровыми.
«Не трусь, все будет в порядке! Веришь? – выдала подбадривающий посыл капоновская часть сознания. – Главное, не выдай себя ничем, а то мама с отцом с ума сойдут, решив, что сынок с катушек съехал».
После этого ноги задвигались лучше. Ключа от родительской квартиры у Капона не было, поэтому Ломон набрал на домофоне «30» и краем глаза заметил, как разочарованно поджала губы Олюшка – любимых цифр номер не содержал, и складывать там тоже было нечего.
– Да!.. – послышался из динамика взволнованный женский голос. – Кто это?
– Мама, это я, – ответил Ломон.
– Андрюшенька, ну наконец-то! – одновременно со щелчком замка раздался вздох облегчения.
Двуединый открыл дверь, и первым в подъезд забежал Медок. Но сделал он это с некоторой задержкой, словно тоже преодолевая что-то внутри себя. И Ломон догадался, что именно. Ведь пес теперь стал разумным, и именно так, с позиции разума, он впервые увидит этих людей, которых много раз видел раньше и которых любил, но любил… по-собачьи. Возможно, Медок на мгновение засомневался, а сможет ли и теперь продолжать их любить. Правда, сам Ломон был уверен: любят не разумом, иначе это уже не любовь, а нечто совсем другое, поэтому опасается мохнатый друг напрасно – ведь сердце его осталось прежним.
