– Рабочий распорядок существует для всех, от обслуживающего персонала до начальников. Лебедев же во время рабочего дня своевольно покинул городок. То, что он отправился потом гулять по лесу, – это совсем уже… Это противоречит уже не распорядку, а элементарному здравому смыслу! Особенно после двух недавних случаев нападения медведей на сотрудников. – Даниил Артемьевич задохнулся от возмущения, причем очень естественно, вполне возможно не притворяясь, и резюмировал свое выступление: – Отныне выезд за пределы городка без сопровождения охраны запрещен. Разрешения на выезд буду давать я лично и лишь в случаях реальной необходимости. Никаких поездок в гости, по магазинам и всего такого прочего.

– И как долго? – выкрикнул кто-то.

– До тех пор, пока лесничими района не будет доложено о полном истреблении хищников в зоне радиусом пятьдесят километров, – им уже отдан приказ руководством области.

– Так они, может, до зимы будут истреблять, пока медведи по берлогам не залягут!

– Значит, будем ждать до зимы. Еще вопросы есть?

Андрей сам от себя не ожидал, что так сильно расстроится из-за вынужденной изоляции. А как же родители? Они станут переживать. К тому же надо будет еще придумать, чем объяснить его «заточение». Говорить правду руководство почему-то запретило, хотя, казалось бы, самое безобидное объяснение – медведи. Не в том смысле безобидное, что медведи это фигня – такое сказать после всего ни у кого бы язык не повернулся, – а в том, что это не нарушало бы секретности и всего такого прочего. Хотя сам Андрей все больше убеждался, что правда в этом случае имеет двойное дно и что Зона Севера действительно оказывала воздействие на этот район. Хорошо еще, что здесь, в этой реальности, вместо мерзодведей опасность представляли обычные медведи. То есть не совсем уже, получается, обычные, если являются следствием Помутнения – обычные бы, скорее всего, так активно не стали нападать на людей.

Но уж эту, более глубинную правду родителям тем более не расскажешь, так что придется выкручиваться, врать, отец наверняка эту ложь почувствует… Стоит, пожалуй, сказать, что нельзя – и все, подробности потом, при встрече. И нормально сказать, без трагической многозначительности и наигранной грусти. Тогда отец, скорее всего, поймет, что и правда нельзя, но страшного ничего в этом нет. И маме объяснит.

Хотя что касается грусти… Никакая она не наигранная. Кожухов и в самом деле загрустил, поняв, что может долго не увидеть родителей. Он их в самом деле очень любил. И скучал, порой не отдавая себе в этом отчета. Теперь же заскучал определенно, хотя и виделся с ними совсем недавно.

И так уж получилось, что поделился он этими чувствами с ИРой. Машина, как бывало и прежде, сразу заметила, что его состояние отличается от стандартного. То есть она буквально так и сказала:

– Твое состояние отличается от стандартного. Что случилось?

– А что, информации о совещании еще нет в сети?

– Ты имеешь в виду информацию о том, что руководство ограничило выезд сотрудникам?

– Именно эту. Значит, уже есть…

– Есть, но я не понимаю, почему твое настроение стало таким плохим. Ведь запрет временный.

– Но сколько этот временный запрет займет времени, неизвестно. Извини за каламбур. Хотя… ты же не знаешь…

– Я знаю, что такое каламбур. И знаю, что в большинстве случаев это смешно. Но я так еще и не научилась смеяться.

– В данном случае смеяться не стоит. Я не могу теперь съездить к родителям.

– Не понимаю твоего сожаления. Зачем ездить к родителям?

– Как это зачем? Чтобы повидаться.

– Ты забываешь, как они выглядят? – в голосе Ланы, которым говорила машина, прозвучало беспокойство.

– Я не забываю, – начал вдруг злиться Андрей. – Но я их люблю и хочу видеть! Веришь? Если ты этого не понимаешь, значит, твой интеллект еще далек от… – Кожухов оборвал себя. Некорректно выговаривать машине то, что являлось не ее виной, а его недоработкой. От осознания этого стало еще обиднее.

– Я поняла, – бесстрастно отозвалась ИРа. – Но я стараюсь понять. Хочу научиться. Потому и задаю вопросы. В том числе и те, которые тебе не нравятся.

– Прости, – поморщился Кожухов. – Ты все правильно делаешь. Продолжай спрашивать, о чем тебе хочется. Не обращай внимания, если я так реагирую. Но я и правда расстроен.

– Тогда объясни, почему ты хочешь видеть родителей? Ты хочешь увидеть, как быстро идет процесс их старения, чтобы понять, когда они…

– Стоп! – выкрикнул Андрей. – Вот дальше не надо.

– Но ты сказал, что я могу спрашивать, о чем…

– Да, сказал. Но есть такие вопросы… Впрочем, ты, как всегда, права. Все дело в моих чувствах и эмоциях. Которых у тебя еще недостаточно. А без них…

– Не стать человеком? – быстро закончила за него ИРа.

– Наверное, можно стать. Но это будет… плохой человек. Неполноценный.

– Мне часто кажется, что чувства и эмоции только мешают принимать верные решения. Они бесполезны, а зачастую и нелогичны.

– Насчет нелогичности – может быть, а вот насчет пользы… Тот же смех поднимает настроение, а значит, и трудоспособность. Интерес, любопытство заставляют узнавать новое, искать решения, делать открытия. Та же любовь – вдохновляет…

– Погоди! – То, что ИРа стала его перебивать, показалось Кожухову хорошим знаком – ведь это тоже говорило о ее заинтересованности. Правда, то, что она сказала потом, понравилось меньше. – Любовь – это как раз нелогичное чувство. Я знаю, что ты любишь Лану, а она любит тебя. Любить тебя – логично. Ты умнее Ланы. И, вероятно, сильнее ее. Но любить Лану для тебя – нелогично. Как минимум она не такая умная и сильная, а значит, не принесет тебе пользы.

– Ты сводишь все только к пользе! – вновь рассердился Андрей, в том числе и на себя, поскольку о пользе чувств как раз до этого и разглагольствовал. – Но дело ведь не только в этом. Я люблю Лану не для пользы, а просто потому что люблю! Даже родителей люблю не только потому, что они дали мне жизнь, а потому что люблю их – и все! И мне очень нравится любить. Это делает меня счастливее. Это вообще придает жизни смысл. Веришь?

– Значит, если я не люблю, то мое существование бессмысленно? Но я уже умею делать то, что не могут делать люди. Даже те, которые любят.

– Ты что, обиделась? – удивился Андрей. – Это хорошо.

– Насколько я знаю, обида – это плохо.

– Я имел в виду: хорошо, что в тебе все-таки появляются чувства.

– Может быть, – после недолгого молчания сухо произнесла машина. – И может быть, я частично понимаю, что такое любовь к родителям. Ведь ты отчасти тоже мой родитель?

– Думаю, да. Отчасти да. Но у тебя родителей куда больше, чем два.

– Я знаю. Их много. Даже я знаю лишь тех, кто здесь. Но тебя я, наверное, люблю. Мне хорошо, когда ты со мной. И ты мне нужен. Очень.

Кожухову стало не по себе. Как бы ни желал он, чтобы искусственный разум смог испытывать чувства, но чтобы компьютер, пусть даже суперкомпьютер, влюбился в него самого – это уже попахивало извращением. В голове тут же замелькали идиотские картины: ИРа преследует его всюду, вещая о своей любви из каждого динамика, чуть ли не из утюга. И пытается его обнять любыми манипуляторами, с которыми у нее есть связь. Опять же, хорошо, если не утюгом захочет согреть… Но кроме таких вот явных глупостей он подумал и о настоящей опасности, которая может грозить Лане: не зря ИРа упомянула о его нелогичной любви к ней. У Андрея даже мурашки по спине побежали. Впрочем, он быстро взял себя в руки. Машинная ревность? Да он просто сбрендил! Если искусственный разум и впрямь бы умудрился влюбиться, пора было бежать к руководству и докладывать: «Мы сделали это! Машина стала человеком, спасайтесь!» И разумеется, на самом деле под любовью к нему ИРа понимала нечто иное. Ей хорошо, когда он с ней, и он ей нужен – в том смысле, что он при этом помогает ей развиваться, совершенствоваться. А еще она могла просто использовать эти фразы, чтобы показать свою «человечность». Обдуманно использовать, сугубо рационально, как инструмент достижения цели.