— Schweinerei, wie schwer ist es, ohne Revolver zu leben![330] — каркнул я, но подумал совсем другое. Вот это и был ответ на не до конца высказанный вопрос прежнего обитателя этого замечательного молодого тела. Божий Промысел, блин.
Между тем дормез принялся мотаться из стороны в сторону. Все говорило о том, что экипажем больше никто не управлял.
Старик неожиданно сноровисто для его-то седин спустился на пол кареты. Из раскрытого саквояжа полетели прочь носовые платки, связки бумаг, какие-то лакированные коробочки и шелковые мешочки. Пока белому свету не был предъявлен изрядно поцарапанный, явно оружейный ящик.
— Револьвер Beaumont-Adams, — прогудел старый, как я теперь знал, слуга. — Батюшка ваш настоял. Сказывал, в дороге неминуемо пригодиться может. Дикие края…
Можно было бы поспорить с престарелым Гинтаром. Все-таки дорожный грабеж — какой-никакой, а признак цивилизации. Да только представители этой самой «дорожной» субкультуры, осмелевшие настолько, что посмели стрелять в карету царева наместника, меня занимали гораздо больше. А ведь еще следовало разобраться с этим Beaumont-Adams. Что-то я не припоминал среди знакомых мне изделий господ Калашникова да Макарова чего-то с франко-аглицким именем. Пресловутый наган — и тот только в музее видел.
Кто сказал, что глобализация — изобретение двадцать первого века?! Это я, конечно, уже после выяснил, но топорно сработанный английский пятизарядный пистоль с надеваемыми на штырьки внешними капсюлями оказался бельгийского производства. На патронах четко различались русские буквы, а на капсюлях — французские. Такая вот дружба народов, к Великому уравнивателю применительно.
Благо желтенькие цилиндрики оказались уже надетыми на запальные трубки. Сомневаюсь, что с ходу сообразил бы, как это делается, мотаясь от правой дверцы к левой по обширному кожаному дивану внутри кареты.
— Merci. Tu nous a sauvé, ansien serviteur![331] — Разрази меня гром, но в той непростой ситуации я почему-то перешел на французский. Причем был уверен: Гинтар поймет. Экий мне слуга-полиглот попался. В той-то жизни я из всех иностранных языков только русский строительный знал. Он же — русский военный.
В дюймовую дыру в задней стенке дормеза злодей не просматривался. В малюсенькие, да еще и затянутые толстенным слоем изморози окошки различался только силуэт скачущего на лошади рядом с экипажем человека. Вероятность, что этот незнакомец — герой боевиков, спешащий на помощь попавшему в беду губернатору Томской губернии Российской империи, я счел исчезающе малой. А потому, ничтоже сумняшеся, долбанул из своего пистоля в кавалериста прямо сквозь стену.
И зря. Злыдень-то из театра теней исчез, но вот дверцу пришлось спешно распахивать. Порох в этой ручной мортире со стволом, куда легко входил палец, оказался черным. А значит — дымным. Судя по брызнувшим из глаз слезам, еще и ядовитым.
Возница был найден живым. Скрюченным, зажавшимся, плачущим от боли, но живым. Было бы время молиться — возблагодарил бы кого следует. Ибо кто бы мне еще подсказал, за что там нужно было дергать, чтоб остановить этот адский механизм в три лошадиные силы. Сам-то я в прошлом/будущем с конями только в виде колбасы умел обращаться.
Красивый у меня был мундир. Темно-зеленый, богато расшитый по обшлагам и стоячему воротнику. Два ряда золоченых пуговиц с имперской короной и еще какой-то штуковиной. Красивый, да нисколько не теплый. Ледяной ветер пронизывал насквозь все это шитье с галунами. Перчатки из неправдоподобно тонкой кожи вовсе не защищали рук от холода. А тут еще леденючая рукоятка допотопного револьвера и мужик какой-то, прицепившийся на задке и пилящий ножом ремни, которыми сундуки да чемоданы были привязаны. Нет, ну каков нахал! Я, значит, простывай, а он — в меховом треухе и овчинном полушубке — еще и скалился. Словно знал, что ненадежная техника осечку даст.
Думаете, легко взвести курок антикварного пистоля? Так-то ничего невероятного, кабы под ногами твердая земля, а не это шатающееся недоразумение на полозьях. Крепко держишь правой этого «адамса» за рукоятку, а левой оттягиваешь назад тугую скобу.
Я бы в циркачи пошел, и учить меня уже не нужно! Смертельный номер: укрощение жертвы оружейного прогресса, стоя на крыше мчащегося экипажа. Жаль, зрителей было мало. Мужик в треухе даже ремень пилить перестал, так его мои эквилибрисы потрясли. Свинцовая пуля почти в полдюйма, конечно, тоже потрясающая вещица, но то не моя заслуга, а англо-бельгийской банды бракоделов. Злодея и треух не уберег: раскинул мозгами по Московскому тракту…
Их было трое, как в сказке. Было у отца три сына… Тот, что оставался живым, видимо, у неведомого папаши был первым. Ибо — умным. Пальнул метров с двадцати из фузеи с каким-то уж совершенно невозможным калибром, убедился, что не попал, и поворотил коня. Логично! Человек с разряженным карамультуком времен царя Гороха всяко слабже другого, с револьвером. Наверняка ведь и выстрелы успел посчитать, и, что у меня еще два выстрела на одну его душу, понять. И конь тут не плюс, а минус. Просто замечательная мишень.
Жаль, конечно. Животное-то ни в чем передо мной не провинилось. А что делать? Думаете, в той жизни у меня фамилия Иствуд была и я в состоянии со скачущей во весь опор кобылы из одного кольта тридцать человек перебить? Так я открою вам глаза. Уважаемый Клинт тоже этого не мог. Кино это. По сценарию положено ополовинить злыдней за пять минут до конца фильма, значит, поправит ковбой шляпу — и ну его палить… И какой из меня ковбой? Сомбреро у меня нет, на лошади ездить не умею, и мундир совсем другой.
Грабитель послушно навернулся с падающей через голову коняги. И похоже, чего-то там себе повредил — так и лежал смирненько, пока я не остановил свой сундук на лыжах и не отправился знакомиться.
— Посмотри, что там у возницы, — бросил я на ходу выбирающемуся из кареты слуге. Командовалось легко. Хоть в чем-то наши с туземным обитателем души оказались схожи.
Седой Гинтар успел накинуть мне на плечи тяжелую бобровую шубу, прежде чем, кряхтя, полез на облучок.
Пока шел, стало отпускать. Мороз пробрался в самые закутки одежды. Шел, все плотнее заворачиваясь в каким-то чудом сохранившую остатки тепла шубу. И думал о том, что нечего было пижонить и трястись в этом ящике на полозьях, вместо того чтобы покачиваться себе на диване в теплом вагоне. Чего это, спрашивается, мой подопечный не поехал к месту службы по железной дороге?
«Чугунке? — словно только того и ждал, откликнулся пассажир. — Так я и ехал. От Петербурга до Москвы. А потом до Нижнего. Там уже на тракт Сибирский ступили».
Почему так, а? Вот почему на очевидные вроде вещи именно так глаза открываются? Пистоль этот адамсовский, фузея у грабителей… И губернатора такого — Лерхе Германа Густавовича — в родном Томске что-то не припоминалось. И либо заслался я немножечко не в тот мир, в котором почти шестьдесят лет коптил воздух. Либо в совсем уж дремучее прошлое сподобился провалиться. Такое, что Транссибом тут еще и не пахнет. Чудны дела Твои, Господи!
Прежде чем дошел, постоянно оступаясь и спотыкаясь в щегольских кавалерийских сапожках-то на каблучке — немудрено, — показалось, что из-за окраин по-хозяйски расположившегося в новом теле разума послышалось язвительное хихиканье выставленного из «дома» пассажира. Пользуется, гад, что невозможно прижать ему ко лбу холодный ствол сорокового калибра да поспрашивать…
А у татя — сам бог велел. И его ножик не напугал. Ноги-то все равно мертвой лошадью к земле придавлены — куда он денется с подводной лодки. В Барабинской степи.
— Какое сегодня число? — любезно поинтересовался я, останавливаясь четко на той линии, куда грабитель уже клинком не дотягивался. Полюбовался на выпученные от удивления глаза и продемонстрировал свой единственный аргумент. Был соблазн прострелить гаду что-нибудь не столь уж важное для жизни, но пуля-то последняя оставалась. Пришлось наступить на горло собственной песне.
