Эх, так и не спросил сотника, почему он командира лисованом назвал. Знатное прозвище. Такое заслужить — это еще постараться нужно. И много чего о человеке говорит. Непрост, ох, непрост атаман Суходольский. Но, похоже, с бароном они характерами не сошлись. Не верю я, что Степаныч за пару дней ко мне такой любовью воспылал. Скорее, инструкции четкие получил: коли новый губернский начальник человек приличный, добиться благосклонного его отношения к казакам. Вот бесхитростный Безсонов и решился меня предупредить. Улыбается, поди, сейчас во сне. Нахваливает себя. Экак у него все лихо да хитро вышло. И барону по носу щелкнул, и к казакам губернатора лицом повернул. А придется немчика охранять, так это и вовсе славно. Поближе к телу — послаще кухня.

Так и меня эта ситуация устраивает. Держаться меня будут казачки. Жилы за меня рвать. Потому что как с новым господином выйдет, только Богу известно, а я — вот он. Самые крепкие отношения всегда основаны на взаимном интересе. Это не я придумал. Психолог сказал, к которому мы с бывшей перед разводом приходили. Он про супружеские отношения говорил, но это к чему угодно подходит.

Поговорил с Кухтериным. Честно сказал — чего хочу и к чему это приведет. Прислушался к настоятельным рекомендациям совести и объяснил, чем это может грозить ему лично. Слава богу, ранен ямщик был в бок, а не в голову, — минутой спустя оценил свое участие в операции по дезинформированию вероятного противника в рубль. Дал трешку одной купюрой. Хитрован заявил, что сдачи нет, рассыпался в благодарностях и отправился на задание. А я лег и задул свечу.

Подумал: это сколько же нужно обобрать ульев, чтоб всю губернию свечами снабдить?! Вспомнил про керосин. Попытался припомнить, как его делают. Все сводилось к примитивнейшему самогонному аппарату. Осталось найти нефть в промысловых количествах и не слишком глубоко. Те месторождения, что я знал и до которых мог дотянуться, находятся на глубине больше двух километров. Приказал себе запомнить — поинтересоваться у инженеров, на какую глубину сейчас бурят.

Долго лежал просто так, прислушиваясь к далекому лаю собак и стрекотанию телеграфного механизма. Понял, что засну и забуду о нефтяных дырках. Пришлось вставать, зажигать свечу, искать, куда записать. Потом — чем записать. Потом — куда положить, чтоб не забыть. Сна не было ни в одном глазу, так что сел к столу и из подручных материалов сварганил небольшой блокнотик. Такой, чтобы в карман удобно было складывать. К нему присовокупил карандаш с надписью на немецком: «карандаш». Похихикал: это боши специально для России подписали или сами тупят? Если для нас, то почему не по-русски? Еще раз хмыкнул, когда вспомнил, что вроде как и сам теперь не совсем представитель титульной нации.

Лег. В голову продолжала лезть всякая чушня. Телеграф уже просто бесил. Принялся придумывать способы борьбы с революционной агитацией. Плавно съехал на методы борьбы с самими революционерами. Особенно с профессиональными. Теми, что за свою деятельность от организации жалованье получали. Профессор прямо соловьем заливался, описывая их героическую борьбу и лишения. Как они, бедные, по Лондонам да Цюрихам лишения терпели! Причем как деньги от спонсоров или от экспроприаций кончались, так они домой норовили приехать. Вроде как для встречи с рабочими и крестьянами. Обычно эти встречи заканчивались свиданиями на тайных квартирах с депутатами от корпуса жандармов. Идейные страдальцы за свободу униженных и угнетенных радостно сливали тайной полиции друг друга, единодушно записывались в осведомители, получали очередной транш по бюджету охранки и возвращались к заграничным лишениям. Потому во время Февральской революции Жандармское управление и его архивы сожгли в первую очередь. Не то чтобы вожди восставшего народа боялись всплывшего компромата — мало ли чего наймиты мирового империализма навыдумывают, — просто с соратниками неудобно бы вышло.

Потом шутки кончились — началась Мировая война. А во время войны идеологическая борьба почему-то воспринималась самодержавием более нетерпимо. Жандармам настучали по разным местам и запретили подкармливать эмиграцию. Представьте, сидите на Лазурном Берегу, и тут хоп — ваши карточки аннулированы банком. Кредит закрыт. Извольте оплатить счета, милостивый государь! Мялись-мялись революционеры, да и решили: проще изменить доктрину борьбы, чем научить организм питаться два раза в месяц. И тут же продали новую идею германскому генеральному штабу. За большие деньги, между прочим!

Все-таки талантливые махинаторы подобрались в этой ВКП(б). В двадцать первом веке идеи вообще перестали чего-либо стоить. А они черкнули пару строк — и, куда там незабвенному Осе Бендеру, пара миллионов марок в кармане. Ленин писал: «В каждой стране борьба со своим правительством, ведущим империалистическую войну, не должна останавливаться перед возможностью революционной агитации поражения этой страны».

Выходит, недостаточно перерезать каналы финансирования этих бестий. Нужно сделать так, чтобы быть революционером стало невыгодно. Умные же люди, должны понимать намеки. Вот и намекнуть, а не поймут — так и мордой тыкнуть: иди работай, горлопан пархатый! Или к Лерхе в каменоломни поедешь, пятилетний план за два месяца выполнять… Я даже и официальным душегубом побыть согласен, если это хоть вполовину сократит количество агитаторов.

Кстати! Труд каторжников обходится дешевле всего…

Наверное, я тоже, как и Безсонов, улыбался во сне. Снилось мне, как Ленин с Троцким подрались из-за пайки. А верный соратник Дзержинский схватил кайло — да по морде. По козлячьей очкастой морде…

Впервые, сколько себя помню, проснулся с отличнейшим настроением. Гинтар уже, наверное, с час шаркал по горнице, а я и не слышал. Все уже умылись, попили чаю и собрались. А я все сны разглядывал. Ну и ладно. Имею право. В конце концов, это они со мной едут, а не я с ними.

Дежуривший у дверей Евграф поделился новостями:

— Вот все не слава богу, вашство, у ентих телекрафитов! Всю-то ноченьку бегали тудысь-сюдысь, тудысь-сюдысь! То станционное начальство в ихню избенку, то механик к етному. Топ-топ-топ! Топ-топ-топ! Ну, не давали, ироды, глаз сомкнуть. Уж не война ли? Вы б, батюшка генерал, поспрошали. Не дай господь, случилось что?

— Угумс, — мурлыкнул я. Нужно было напустить на себя грозный вид и идти к телеграфистам — отдавать приказ о задержании гражданина Караваева К. И. А я улыбался, как плюшевый мишка, и ничего с собой поделать не мог.

Было чувство, словно сегодня ожидает меня очень важный и сложный экзамен. Только я его совершенно не боялся, ибо готов был как никогда. Все выучил, все запомнил, даже шпоры написал на всякий случай. И даже больше того — был уверен: экзаменаторы знают меньше моего.

Злобный Гера напомнил, что не позже как к полудню будем в Каинске. Городишко-то так себе, и до пяти тысяч жителей недотягивает. Но по меркам пустынной Сибири — крупный окружной центр. Культурная, административная и торговая столица куска земли с Голландию размером. И вот там придется встречаться с людьми. Да не затюканными почтмейстерами, а с губернскими чиновниками и купцами — знатными передовиками капиталистического труда.

Он волновался куда больше меня, мой бедненький Герман Густавович. Это для него все впервые. Это он понятия не имеет, как общаться с шишками на ровном месте и углублениями на неровном. А мне давно уже наплевать. Я с Президентом разговаривал тет-а-тет. И кресло сумел сохранить, и лишнего не наобещать. А то были случаи…

Поймал нужный настрой. Одернул расшитый мундир, накинул шубу на расправленные плечи и шагнул в телеграфную халупу.

— Э-э-э… Как тебя там…

— Здравия желаю, ваше превосходительство!

— Да-да… Любезный! Как там этого… Городничего каинского?

Вскочивший с места при моем вторжении механик как согнулся в раболепном поклоне, так и замерз. Лица видно не было, а очень хотелось.

— Что вы там бубните, милейший! Извольте смотреть на меня, когда говорите!