Я пытался просчитать варианты, отгородиться от эмоций, подумать. И плюнул. Может быть, первый раз в жизни. Расслабился и позволил себе поплыть по течению. И вдруг испытал невероятный, на уровне оргазма, экстаз освобождения. Будто могучая океанская волна накрыла меня с головой, смывая, растворяя шаткие преграды, понастроенные во мне толерантным двадцать первым веком. Стало вдруг совершенно ясно, что мне можно педераста назвать привычным слуху словом, и никакое телевидение не обглодает меня за это до костей. Можно дать в морду подлецу, и он не потащит в суд по правам человека. Дуэль, Герочка? Это же прекрасно! Да здравствует дуэль! Это честно, а исход Божьего суда не зависит от толщины кошелька. Только от крепости руки и верного глаза.

В глазах посветлело, но я не торопился отпускать это упоительное чувство. Представьте! Я почувствовал себя свободным. Истинно свободным. И это не имеет ничего общего со вседозволенностью. Это… как ощущение правды. Вдруг начинаешь понимать — это черное, а вот это белое. Вот это правильно, а это против Бога. Именно так. Не против человеческой морали или традиций. Против Бога. Неправильно. И пока я вправе, ничто и никто не способен мне помешать поступать так, как я считаю верным. Именно в тот момент я поставил на кон собственную жизнь — и знал, что не умру от пули из дуэльного самопала. Господь не попустит.

Вместе с просветлением в глазах пришло четкое понимание того, что именно и как я должен сейчас сделать. И мне это нравилось.

Пауза затягивалась. Купцы потели, но не двигались с места. Я стоял перед ними, еще одну долгую минуту стоял и молчал. А потом прошипел сквозь зубы. Тихо и зловеще:

— Встать, твари толстопузые!

Зашелестели по рядам вздохи, взвизгнули предатели-стулья. Потом из первого ряда, кряхтя и упираясь ладонями в коленки, поднялся жилистый старик. Пробил плотину. И уже в эту маленькую дырочку ухнул весь пруд. Задвигались, заскрипели ножками о паркет отодвигаемые кресла. Вспыхнули искрами богатые меха. Вся эта толпа, вся наряженная, словно новогодняя елка, человеческая спесь поднялась на ноги.

— Молчать и слушать, — продолжал я голосом мудрого удава Каа. Заметил — действовало. Что-то все-таки есть общего у психологии толпы с теми мартышками — бандерлогами из киплинговских джунглей. — Я пришел сюда, чтобы поведать вам, как мы станем жить дальше. Что при мне будет хорошо и мной будет поддерживаться, а что дурно и за что карать стану жестоко. Но вы, собравшись в гурт, становитесь баранами, а со скотом мне говорить не о чем…

Рванул из кармана список.

— Купец Ерофеев?

— Здеся, ваше превосходительство. — Тот самый старик из первых рядов. Кто бы сомневался.

— Через два часа быть у меня в гостинице…

Не ждал согласия. Не появятся сами — приведут под конвоем. Земский судья смеяться по ночам станет, спать не сможет — столько я ему дел заведу. Уголь копать тоже кто-то должен.

— Шкроев?

— Тута, господин губернатор.

— В шесть часов пополудни. Мясников?

— Да, ваше превосходительство?

— Завтра. Девять часов утра. Куперштох?

— А-а-а?

— Хрен — на! Завтра. Одиннадцать часов! Все, кого не назвал, но имеющие что мне сказать… испрашивайте аудиенции в установленном порядке. А теперь… пшли вон, бараны!

Пришлось ждать, пока расфуфыренные богатенькие буратины покинут помещение. Хорошо, Безсонов понимает намеки. Подмигнул, мотнул подбородком в сторону сгрудившейся возле выхода выставки меховых изделий. И вот уже скалящиеся казачки нагайками и пинками подгоняют упирающееся стадо. Нечасто мальчикам доведется покрасить забор… Мои «овчарки» особо не стеснялись…

Господи! Хорошо-то как! Птички чирикают. На корявой ранетке хохлатые, похожие на попугаев свиристели переговариваются. Солнышко светит. Снег пахнет влагой — верный признак: весна близко. Еще холодно. Еще зима, но скоро, совсем скоро вся эта белая мерзость исчезнет, превратится в веселые ручьи и скучные лужи. А потом — трава. Жизнь. Экологически чистая жизнь.

Безсонов молча топал рядом. Десяток верховых казаков регулировал движение народа на Базарной площади — я не желал неожиданных встреч. Навстречался. Совершенно не тянуло к делам, в тепло, под крышу. Хотелось просто бродить по деревеньке, смотреть на причудливо украшенные резьбой дома, на людей. Хоть на полчаса почувствовать себя туристом…

Краем глаза заметил движение сбоку. Рука дернулась в карман, к оружию, но это всего лишь Степаныч размашисто перекрестился на тусклые купола церквушки. Удивился. Как раньше не обращал на это внимания? Оглянулся, выискивая знакомые жесты. Те, кто не тянул пальцы ко лбу, — не христиане. Иудеи, скорее всего. Их в Каинске полно. А вот остальные…

Остальные верили! Не так, не мимоходом, не по привычке. Искренне, от души. Некоторые — и истово. Губы шептали молитвы, шеи гнулись — не от страха, не от уважения к дому Господнему. От благодарности к Сыну Человеческому, принявшему на себя грехи. Один за всех — тогда. И все к Одному — теперь. Как случилось, что все эти люди однажды поверили — Бога нет? Как могли они вот этими руками сбрасывать кресты с колоколен? Какие слова нужно им сказать, чтобы в одночасье стереть тысячелетие благодарности? Свобода? Воля? Власть? Блестящие, словно фантики французских конфет, слова для образованного человека, но что они вот этим сибирякам? Свобода? А кто из них несвободен? Чиновники, купцы и военнослужащие. Остальным-то что? Тайга большая — иди-ка, поищи. Воля? В границах от морали до смирительной рубашки — бери, пользуйся. Власть? На что она им? Кому нужна власть в краю, где от деревни до деревни сотни верст? Что делить?

Но тогда — почему?

Эх, блин! Все настроение пропало. Припомнились непрочитанные письма на столе и грядущая встреча с Ерофеевым. И время. Безжалостное, неумолимое, бесконечное и драгоценное, утекающее сквозь пальцы, как бы ни сжимал кулак, время.

Чудны дела твои, Господи! Глянул на кулак и вспомнил о почерке. То-то папаша твой, Герочка, удивится, если у тебя вдруг почерк изменится. Да знаю. Да точно. Наука есть такая — графология. Изучение характера человека по его почерку. Говорят, даже точная наука. Вроде математики. Завиток влево — подонок. Вправо — однозначно подонок. Хи-хи! Ну да с этим еще полбеды. Напишем: мол, руку повредил… Стиль письма от возраста и опыта человека тоже меняется… А вот чего с этими вашими ятями и фитами делать? Меня читать-писать в обычной советской школе учили. Потом в институте доучивали. Так что у меня самое лучшее в мире образование. Это не я придумал — общепризнанный факт. Вот только незадача — я читаю-то ваши ижицы с трудом, не то чтоб еще и писать… Если от смены почерка Густав Васильевич еще просто удивится, то от моего алфавита просто обалдеет!

Хороший вариант, Гера! Действительно, хороший. Молодец, парень! Хвалю. Чувствуется — растешь над собой, развиваешь соображалку! Действительно, отчего же мне не писать письма на нерусских мовах? Папе — на дойче, великой княжне — на хранцузском. Пожаловаться еще, типа скучаю по образованности. Не с кем туточки словом импортным перекинуться. Дикие места, дикие люди. Окромя русского да татарского, ни на каковском не балякают. Так и забыть можно…

А потом… а потом у меня секретарь будет. Говорил, что знаю, кто мне его подберет? Причем я еще и выбирать буду из лучших представителей. Вот секретарь и будет с ятями документы шпарить, а я милостиво подписывать. На счастье, автограф мы с Герой быстро согласовали. Простенько и со вкусом.

Гинтар принял с плеч пальто. На столе потрескивал угольками вскипевший самовар, но приходилось отвлекаться от чайного натюрморта. Вслушиваться в размеренное брюзжание прибалта, который на немецком рассказывал, какие слухи о подвигах губернатора прилетели впереди меня. Принесла новости вовсе не сорока на хвосте, а вполне себе симпатичная горничная с выпученными от нетерпения глазами.

Оказывается, я вдрызг разругался с купцами, приказал некоторых — в основном иудеев — побить плетьми, а остальных выгнал взашей. Причем еще успел наобещать несчастным все кары небесные и даже — кошмар! — каторгу. Интересно, среди них телепат завелся, или у меня все на лице написано было?