А потом, стоило вскрыть конверт, присланный из канцелярии начальника АГО, прибежал Артемка с известием, что явился Селиван. И с ним еще человек пять грустных мужчинок.
Велел им ждать. Невместно генерал-майору к крестьянам навстречу бегом бежать. У меня в руках, можно сказать, дело государственной важности! Срочно необходимо прочесть, что еще гадкого удумал Александр свет Ермолаевич с чудной, исконно русской фамилией Фрезе.
Денщик убежал. А я честно взялся за письмо горного начальника. Тьфу, едрешкин корень! Фрезе пенял мне на то, что я время не выкроил с ним встретиться, будучи в Барнауле. Извещал, что в помощь мне отправил горного инженера Матвейку Басова. Мол, в исследовании утверждаемых за империей земель рудознатец не помешает. Можно подумать, можно подумать… Предлагал на обратном пути с Чуи завернуть на недельку в горную столицу Алтая, встретиться, обсудить дела наши тяжкие. Будто у нас с ним могут быть какие-нибудь дела.
Как-то само собой и от непосредственного шефа, министра внутренних дел, Петра Александровича Валуева, письмо прочиталось. По течению, так сказать. С этим и вообще ясно, что дело темно. Какой-то лепет по поводу рассмотрения вопроса о выделении юга Алтая из числа кабинетских земель в казенное гражданское управление. Дескать, дело сие вельми сложно и неясно. Мол, как бы чего не вышло, если бы вдруг государь наш как-то нехорошо на это взглянет. Так-то дело, несомненно, нужное и для страны полезное, но не посчитает ли его императорское величество это покушением на свой семейный удел? Это я ему должен был сказать, что ли? Он меня за Глобу Нострадамусовича Кашпировского держит, что ли? Он, едрешкин корень, за какой собачьей частью тела там кресло задом греет?
В общем, я разозлился. Хотел уже послание это инфантильно-верноподданническое порвать, да тут из конверта еще один маленький листок выпал. А на нем рукой самого министра надпись: «Конечно, дражайший мой Герман Густавович, коли Вы станете продолжать настаивать, так я прожект Ваш к решению в Сибирский комитет передам. Валуев П. А.». Ха! Так это он свой хвост как бы на всякий случай прикрывает. Тогда понятно. Тогда другое дело. Мне-то прикрывать уже как бы и не поздно. Вылез, понимаешь, из траншеи в полный рост, с криками: «За веру, царя и Отечество!»
Третье послание, то, что из МИДа, только подтвердило особое ко мне отношение. Так-то, по словам Германа, у них не принято в первый год службы губернаторов проверками изнурять. А тут меня официально извещали, что в Томскую губернию отправлен чиновник министерства барон Федор Егорьевич фон Фелькерзам с инспекцией за размещением и обустройством польских ссыльнопоселенцев. Размещение, блин?! Обустройство? Давай приезжай, барон Фелькерзам. Я тебе нашу пересылку покажу. Клянусь, будет что рассказать своему начальству. Нужно еще не забыть о гнилых бараках с ветхим забором во всеподданнейшем отчете упомянуть. Где-нибудь рядом с описанием вымирающего от голода села Томское.
Все. Я был готов к неприятностям. Почему-то так мне и подумалось: раз староста побоялся прийти один, значит, будут отказываться от моих предложений. И мне не останется ничего иного, как бросить их тут на произвол судьбы. Не кормить же мне их бесплатно по гроб жизни! Поди, догадаются разбежаться по более благополучным местам.
Аккуратно – это уже Герина немецкая педантичность виновата – сложил письма по разным кармашкам сумки. Одни для моего личного архива, другие в канцелярию губернского правления.
Проверил, как сидят пеньки капсюлей на шпыньках запальных камор. Мало ли. Что-то часто в меня стали стрелять, прямо обидно. И ведь, что характерно, я-то сам уже с месяц не то что никого не убил, а даже не выпалил ни в кого! Но нет, так и норовят моей слабостью воспользоваться…
Из лагеря тянуло вкусным запахом ненавистной походной каши. В животе забурчало. Эх, упругих пельмешков бы с маслицем и перцем. Ножку куриную с золотистой поджаренной корочкой. Щей горяченьких со сметаной. И булочек. Маленьких, кругленьких, пухленьких, посыпанных сахарной пудрой и корицей…
Зря подумал. Там люди ждали, а у меня тут слюней полон рот. Кое-как справился, проглотил. Не плеваться же. Это святое. От мыслей благостных, а не от отвращения. Такое на землю выхаркивать – грех.
– Ну? – полуобернулся я к мужикам, передавая ношу Артемке. Не хотелось размусоливать. Нет так нет. Да так да. Бегом собираться. Время не ждет.
– Брагодарствие мы, вашество, от общества томского принесли, – поклонился Селиван. Остальные чуть отстали, но зато склонились гораздо глубже. – Благослови тебя Господь, барин, за то, что дозволил самим решить, как нам дальше жить-поживать.
Опа-на! Это они за право выбора, что ли, благодарят?! За неотъемлемое право каждого свободного человека?
– Вы свободные люди, и не мне вас принуждать, – внутри себя тихонько хихикая, строго сказал я. – Будет воля помереть тут всем с голодухи, я препятствовать не в силах.
– Так и общество наше порешило, – кивнул староста. – Грех это – самим себя голодом морить, когда барин иное сулит. Потому согласные мы. Только опасаемся в осень глядючи с мест баб с ребятишками срывать. Дозволь их тута покаместь оставить. А мы артельно где укажешь, там и работу работать станем.
А я что? Мне же и забот меньше. Припасов, что я из Тугальского привез, им до весны точно хватит. Летом и переедут. Все равно в Бийск баржи со ссыльными пойдут. Вот обратно все оставшееся население Томского и вывезут…
Ночью прошел первый осенний дождь. Холодный, с сильным пронзительным ветром, он легко трепал плохо закрепленные крылья палаток, пробирался внутрь и выдувал из-под одеял остатки тепла.
Весьма непросто спать, когда все тело дрожит от озноба. Не было бы этой мерзкой, падающей с неба воды, казаки развели бы костры. Как это замечательно, когда сухо и хотя бы один бок пригревает веселое пламя…
Но лило так сильно, что посылать кого-то в это мокрое безумие показалось преступлением против человечности. Пришлось напяливать на себя по три комплекта одежды, укрываться поверх одеяла еще и толстой попоной, сворачиваться в позу эмбриона и пытаться унять дрожь.
Утром любопытное, выглядывающее в разрывы облаков солнце быстро подсушило траву и ткань палаток. Перекусили холодной, оставленной с ужина пищей, собрали лагерь и тронулись в путь. Пятидневное стояние на Томь-Чумыше благополучно завершилось.
Заводские мужички все-таки сумели найти пять штук подвод, на которые сложили инструменты и личные вещи. Лошадки, запряженные в телеги, не были, конечно, победителями скачек в Дерби, но и не показались мне заморенными клячами. Обычные такие коняги, в меру упитанные, слегка лохматые, выносливые. Во всяком случае, наш сильно разросшийся караван не сильно задерживали.
Шестьдесят верст до Кузнецка – невелика даль. Я всерьез полагал, что к вечеру седьмого сентября или в крайнем случае до обеда восьмого, в день Рождества Пресвятой Богородицы, мы должны войти в столицу округа.
Селиван остался в селе. Кто-то же должен был присмотреть за остающимися на всю зиму без кормильцев семьями. Ну и приготовить массовый весенний исход на север. За Томское я не переживал. Во-первых, мы со старостой подписали договор. Я, как Герман Густавович Лерхе, частное лицо, обязался предоставлять артели работу с определенным жалованьем каждому, в зависимости от навыков и опыта, и не более чем двенадцатичасовым рабочим днем. А также обязан снабдить артельщиков и их семьи жильем. Они должны были работать там, где я скажу, и в течение пяти лет полностью погасить задолженности, состоящие из двух с половиной тысяч, истраченных на продовольствие, а также все расходы по их доставке к месту работы.
Во-вторых, томскому старосте было выдано грозное послание ко всем гражданским чиновникам, вздумавшим посетить наполовину обезлюдевшее село. От имени действительного статского советника Лерхе, исправляющего должность начальника Томской губернии, конечно. Этой бумагой я, мягко говоря, рекомендовал излишне любопытным на чужой каравай рта не разевать. В крайнем случае Селиван должен был немедленно слать гонца в Кузнецк, к надворному советнику Василию Ивановичу Андрееву, тамошнему городничему, которого я надеялся вскоре проинструктировать.
