Вот это действительно замечательный подарок! Куда лучше золотоносных участков в Мариинской тайге. Хотя и возможность на законных основаниях устроить ревизию конторских книг уважаемого Ивана Дмитриевича тоже дорогого стоила.
До назначенного у Мезенцева ужина оставалось еще часа три, которые я попросту проспал. Наплевав на обустройство своих людей, на необходимость разбора вещей и на ностальгическое бухтение Геры, рухнул на узкую кровать и мгновенно вырубился, легким движением слипающихся век отмахнувшись от горы новой информации, которая на меня свалилась.
Проспал бы и больше – все-таки дорога здорово меня вымотала, но пришел неумолимый Апанас, разбудил. Белорус плохо представлял, кто такой этот Мезенцев и почему, едва заходила о нем речь, люди невольно говорили тише. Зато отлично умел пользоваться часами. И раз велено было будить в такое-то время – значит, будет исполнено.
До большого углового дома на Моховой, в которой снимал квартиры генерал-лейтенант, было недалеко. Петербург вообще оказался куда скромнее в размерах, чем в мое время. Раза этак в три. По большому счету, в полуверсте к юго-востоку от Николаевского вокзала город уже кончался. Широкие улицы и бульвары создавали обманчивое впечатление, а на самом деле население сейчас едва ли больше полумиллиона человек, существенная часть из которых – солдаты и офицеры гвардейских полков и государственные служащие.
Дворцы, доходные дома один другого чуднее, казенные здания, мосты и замерзшие каналы. А амбары, склады и невзрачные домики – бараки в предместьях – это уже и не столица.
Николай Владимирович, удивительно похожий на отрастившего усы побогаче Чапая – актера Бориса Бабочкина, будучи убежденным холостяком, жил в съемной квартире один. И, судя по обстановке, не слишком утруждал себя созданием уюта. Какая-то собранная бессистемно мебель, никаких растений, пыльные гардины на окнах. Легкий беспорядок, почитаемый одинокими мужчинами за верх аккуратности.
Даже ужин, на который я вообще-то и был приглашен, шеф жандармов заказал в ресторане. Причем вместе с прислугой. Оттого за столом ни о каких серьезных разговорах и речи не могло быть.
Что не могло меня не радовать – появилась возможность отдать должное прекрасно приготовленным деликатесам. Приятно было отведать вкуснятины после месяца гоньбы по тракту, московского кокоревского «фастфуда» и отцовой скаредности. И хотя уже начался Рождественский пост, повар мне незнакомого ресторана расстарался на бефстроганов из телятины в венгерском кисло-томатном соусе и каких-то маленьких птичек, запеченных в белковой глазури. Несколько бокалов вина, лично подобранного хозяином дома, выгодно подчеркнули оттенки вкуса прекрасных блюд.
В санкт-петербургских домах модно стало курить. На улице за подожженную папироску можно было и аресту подвергнуться, но в домах, в подражание императору, дымили вовсю. Когда официанты собрали приборы со стола и ушли, Мезенцев предложил, под кофе, коробку с тремя видами папирос – обычными толстыми, тоненькими, с ватными шариками в длинных мундштуках и короткими, с мизерным количеством табака – театральными. Их так и называли – папиросы «антракт».
Впрочем, Гера не успел пристраститься к этой разрушительной привычке, в чем я целиком и полностью его поддерживал. Так что пришлось главе политической разведки страны травить себя никотином в одиночестве.
– О кальяне я как-то не подумал, – неожиданно обаятельно улыбнулся жандарм. – Государь, знаете ли, по утрам любит… За ширмами сидя…
Тонкий намек, понятный только для человека, хорошо знакомого с придворной жизнью. Далеко не каждый мог попасть на ежедневный ритуал, когда царь, сидя за ширмами на горшке, пыхал кальяном и общался с гостями. Сам факт присутствия уже сообщал окружающим особое к приглашенному расположение самодержца, страдающего запорами.
– Государю, как заядлому курильщику, должно быть, трудно долго обходиться без табаку, – понимающе кивнул я. – Какой он предпочитает? Вирджинский? Турецкий?
– Сейчас – из Америки. Мне говорили, в южных округах вашей губернии выращивают неплохие сорта?
Плавный переход к серьезным вопросам. С виду – простое любопытство, на самом деле – предложение обсудить весьма важные темы. Он ведь не сказал – на Алтае, а именно – в вашей губернии. Значит, наверняка намерен как-то затронуть мои взаимоотношения с горными начальниками.
Так я только «за»! И давно прошли те времена, когда подобные беседы вызывали у меня чувство, будто я на тонком льду или играю в футбол на минном поле. Теперь, прожив полторы жизни в окружении настоящих зубров интриг и мастеров недосказанности, и сам так могу.
– Я не слишком хорошо в этом разбираюсь, Николай Владимирович. О том, что происходит в Алтайском горном округе, мне многое известно, но далеко не все. Я же, в конце концов, гражданский чиновник, а не горный инженер.
– Вы тоже считаете порочной практику разделять горные области от гражданских?
Тоже? А кто еще? Фрезе? Скорее всего! Со дня образования Томской губернии губернатором был горный чин. И только с меня, с Германа, эти две должности разделили. Представляю, как бесится барнаульский начальник!
– Что вы, что вы! Разве могут быть порочны рескрипты нашего государя императора? Я полагаю лишь, что на Алтае больше не осталось того горного богатства, чтобы потребно было содержать столько выученных инженеров. К чему учить юношей горным премудростям в институтах, коли они после недоимки с крестьян собирают? С этим и обычный писарь справиться в силах… У нас еще половина страны геологического молотка не видала… А ведь еще и Аляска!
– Что – Аляска? – как-то слишком нервно среагировал генерал.
– Мне доносили, в Русской Америке имеются богатейшие запасы золота. Вот и подумалось, что молодым выпускникам горного института…
– Ах, оставьте, Герман Густавович. Никакое золото не окупит хотя бы доставку рудознатцев через два океана. А ведь потребуется еще и охрана от туземцев, и припасы… Давайте уже оставим горные дела Горному департаменту. Хотя…
– Хотя?
– О ваших стычках с господином Фрезе донеслось и в столицу, тем не менее вы каким-то образом сумели добиться его согласия на выделение южных районов горной области в гражданское правление. Прежде, даже несмотря на мой рапорт государю, в ведомстве господина Валуева весьма скептически относились к этому прожекту. Теперь же дело практически решенное. Вы ведь об этом хотели меня спросить?
– Рад, что не ошибся в вас, Николай Владимирович. Приятно сотрудничать с человеком, стремящимся выполнить данное однажды обещание.
– Ну-ну, Герман Густавович. Не нужно меня обижать. Я ведь из армейских и еще не забыл, что такое честь… А вот вы, господин Лерхе, для меня все еще загадка. Каюсь, я совершенно непотребным образом воспользовался вашими сведениями, но вот откуда во тьме Сибири могли узнать вы о нездоровье Николая Александровича? Чем больше об этом размышляю, тем больше поражаюсь.
– Принц…
– Ну что вы, право слово, Герман Густавович, за дурня-то меня держите?! Простите великодушно. Какой, к дьяволу, прости Господи, принц? Мне ведь прекрасно известно, что вами отправлено четыре послания. Князю, великой княгине, графу Строганову и профессору Победоносцеву. И пока Елена Павловна не посетила дворец Ольденбургских, принц о вашей интриге и не подозревал. Это теперь он…
Мезенцев изобразил растопыренными пальцами хвост павлина.
– Государю известно о ваших сомнениях? – строго, будто шеф жандармов обязан был дать отчет, спросил я.
Он замер, пристально на меня глядя. До сих пор Мезенцев разговаривал со мной с позиции некоторого превосходства. Он был всего лет на шесть или семь меня старше, однако близость к трону давала новому начальнику Третьего отделения существенные преимущества. Теперь же ему потребовалось несколько минут, чтобы догадаться о причинах моей самоуверенности.
– Насколько мне ведомо, нет, – наконец четко выговорил он. И в процессе произнесения этой простой в общем-то фразы успело измениться очень многое. И я не о выпрямившейся спине генерала и положении рук. Сделав какие-то выводы…
