А еще потому, что понял – против меня играет кто-то могучий и злой. Готовый ради лишения меня царской милости разрушить брак двух государств. И я испугался.
Дело окончательно запуталось, когда на следующее же утро я узнал из газет, что после прибытия царской семьи в Екатерининский дворец в Царском Селе цесаревичу стало дурно и он был вынужден лечь в постель. Лейб-медики определили у Николая банальную простуду. Положившись на здоровые силы организма и милость Господню, церемонию крещения датской принцессы в православие решили не отменять. «Ведомости» дополнительно сообщали, что весь вечер принцесса Дагмара изволила провести у постели простудившегося наследника, развлекая его беседой и чтением книг.
Весьма и весьма многозначительная новость для тех, кто знает подоплеку. Во-первых, во всеуслышание объявлялось, что датчанка не отступится от жениха, несмотря на его болезнь. Оставалось лишь вздохнуть с облегчением и понадеяться, что больше мне не придется быть пешкой в чьей-то игре, правила которой я даже не понимаю.
Второе, на что стоило обратить внимание, – это дата выхода номера. Дело в том, что при существующих к тому времени технологиях печати самой свежей новостью в газете была позавчерашняя, но никак не вчерашняя. И появление этого сообщения во всех столичных изданиях одновременно означало, что все спланировано заранее. Я легко мог предположить, что Никса вовсе не болел и не валялся вчера в кровати, а Дагмара не держала его за ручку, как утверждали газеты, и не веселила его байками из жизни датского двора. Потому что совершенно все равно, чем они там занимались, лишь бы не попадались на глаза излишне любопытным господам.
И как бы я ни морщил лоб, как бы ни искал свое место в этом хитросплетении интересов высокородных, без подсказок моего пассажира Геры ничего путного не придумал. Даже поймал себя на мысли, что скучаю по его инфантильным возгласам, бьющей через край энергии и, конечно, информированности.
К полудню к генеральскому дому на Фонтанке подали богатую карету с гербами принца Ольденбургского на дверцах. Покровитель желал лично проконтролировать союз двух «подотчетных» семей и предложил смотрины провести у него во дворце. По понятным причинам отказаться от такого приглашения отец не мог.
Многие дома Санкт-Петербурга могут похвастаться богатой историей. Некоторые из них могли бы рассказать какую-нибудь поучительную байку или стали частью столичных легенд. Иные известны знаменитостями, когда-то в них жившими. Строение на Миллионной под номером один, по словам хорошо информированного Германа, совмещало в себе все перечисленное. По правде говоря, отправляясь на прием к принцу, я меньше всего на свете хотел знать историю его дворца. Только попробуй заткни непрерывно бубнящего внутри собственного черепа партизана!
В начале восемнадцатого века в северной части Большого луга, что выходит теперь на Дворцовую набережную, находились солдатские казармы. Чуть позже – бассейн, а после – караульня. В середине прошлого века Растрелли выстроил там деревянное здание Оперного дома, простоявшее почти до конца века. Вскоре после открытия там дана была первая русская опера «Цефал и Прокрис», сочиненная господином Сумароковым.
В конце восьмидесятых годов восемнадцатого века Оперный дом сломали за ветхостью, а на освободившемся участке построили дом для Ивана Ивановича Бецкого. Трехэтажный корпус с висячими садами и крытой галереей, внутри украшенный многочисленными произведениями искусства, часто называли дворцом. Хозяин запросто принимал у себя философа Дидро или польского короля Станислава-Августа.
Некоторое время в особняке Бецкого жил Крылов. Там же находилась и его типография. Но в легенды столицы он вошел не этим. Старожилы рассказывали, что летом по утрам Иван Андреевич любил ходить по своей комнате совершенно голым, играя на скрипке. Окна выходили в Летний сад, где, в свою очередь, летом любили прогуливаться дамы. Естественно, их привлекали звуки музыки. Говорят, дело дошло до вмешательства полиции, которая предписала знаменитому баснописцу «спускать шторы, в то время как он играет. А то по саду гулять совсем невозможно».
Со смертью его высокопревосходительства Бецкого во владение домом вступила его дочь Анастасия, вышедшая, кстати, замуж за строителя Одессы, того самого адмирала де Рибаса. А в двадцатых годах уже текущего, девятнадцатого, особняк унаследовали дочери прославленного адмирала. Пока в 1830 году дом Бецкого не был выкуплен в казну и не передан принцу Петру Георгиевичу Ольденбургскому.
Для нового хозяина дворец перестроили. Архитектор Стасов убрал висячие сады, и со стороны Лебяжьей канавки и Марсова поля был надстроен новый этаж с обширным танцевальным залом. Во дворце появилась лютеранская часовня Христа Спасителя. А над главным фасадом вознеслись две греческого вида тетки, которым студенты училища правоведения не уставали изобретать все новые и новые прозвища, соревнуясь в остроумии.
Но это так, вспомнилось отчего-то. Так-то я всю дорогу голову ломал, зачем это принцу понадобилось этаким хитрым способом завлекать меня к себе. В то, что он, будучи верным долгу семейного нашего покровителя, бросит все дела в Царском Селе ради нас с Наденькой Якобсон, я ни секунды не верил. В его силах в крайнем случае было элементарно перенести смотрины на любую удобную для него дату. Тем более что тогда не пришлось бы «отпрашивать» фрейлину ее королевского высочества принцессы Марии-Софии-Фредерики-Дагмары.
Так что в этот знаменитый особняк я входил в несколько озадаченном состоянии. Густав Васильевич даже стал посматривать на меня как-то неожиданно лукаво и усмехаться. Даже изрек что-то вроде: «Тебе, Герман, с этой женщиной в атаку не скакать. Час изволь потерпеть!»
В голубой гостиной нас уже поджидал Иван Давыдович Якобсон. Он крепко пожал мне руку и тут же, приобняв отца, увел того в сторону. Старики все еще не окончили торг по поводу приданого.
Я даже сесть не успел, как по мою душу явился слуга с известием, что его императорское высочество хотел бы меня видеть в своем кабинете. Естественно, прямо сейчас. То есть немедленно. Я тяжело вздохнул, поднялся и пошел. В конце концов нужно же как-то разбираться в череде непонятных событий, в которые я оказался вовлечен собственным человеколюбием.
Принц, обрядившись в военный мундир, видимо, пытался казаться грозным. Ну или хотя бы разгневанным. Только Герочка давным-давно успел выболтать, что Петр Георгиевич – добрейшей души человек и половина Петербурга этим охотно пользуется. Говорят, некоторое время назад молодые дворяне, входящие в ближайшее окружение цесаревича Николая, на приеме у великой княгини Елены Павловны весь вечер просили принца передать им то, подвинуть это… И добряк Ольденбургский молча передавал и подвигал, хотя этим были должны заниматься слуги. И так бы это глумление и продолжалось, пока Никса не запретил своим людям это жестокое веселье.
Так что в гнев покровителя я тоже не верил. Мягкий он и пушистый, как плюшевый мишка. И если и делал что-то, хоть как-то влияющее на придворную жизнь, то только под давлением своей жены-ведьмы, принцессы Терезии, которую боялся и ненавидел весь свет. Ну или, конечно, по просьбе кузена, императора Александра. Поэтому я и почувствовал себя обворованным, когда понял, что принц попросту присвоил себе мои заслуги. Обидно, знаете ли, стало. От кого-нибудь другого – ладно, но уж от него такой подлости не ожидал.
К слову сказать, эта самая Терезия, принцесса Ольденбургская, в девичестве Нассау, терпеть не могла императрицу Марию Александровну. А та соответственно – Терезию. Что-то там было в отношениях Гессенского дома и династии Нассау такое, что две эти женщины и в столице Российской империи не могли жить в мире. Свет с удовольствием обсуждал болеющую от любви к Никсе принцессу Екатерину Ольденбургскую, которой мать запретила менять религию, чтобы та могла выйти замуж за наследника. А дело было лишь в том, что императрица Мария была не против этого брака…
