К слову сказать, весна случилась стремительной. В одну неделю снег успел сойти почти весь, дороги развезло, и лед с рек большей частью сошел. Так что в любимый город я въехал недели на две раньше, чем рассчитывал. В Светлую седмицу, пятого апреля, после Пасхи. На этот день, к моему удивлению, не приходился ни пост, ни какой-нибудь очередной праздник, и в душе зашевелились какие-то нехорошие предчувствия.
Порадовало, что хотя бы мои люди держались вместе. Я имею в виду Гинтара с племянником, Варежку с Мишей Карбышевым, господ Чайковского и Штукенберга, Захара Цыбульского, инженера Волтатиса, Фризеля и его тезки Менделеева, державшегося чуть в сторонке, но все равно рядом.
Карета остановилась, последний оставшийся при мне конвойный казак спрыгнул с задка и открыл дверцу. Заиграли батальонные музыканты. Люди с флагами и транспарантами гаркнули «ура!». С небольшой задержкой их вопли подхватили остальные. И, похоже, их самих это проявление единодушия так удивило, что, двинувшись в мою сторону, все вдруг объединились в одну большую для Томска толпу.
Глухо, как из оврага, бабахнул ружейный залп. Артемка ссыпался с облучка, в руках револьвер, и кинулся меня защищать. Два десятка молодых глоток принялись вопить что-то про Сибирь. Явно бойцы товарища Потанина! Бородатые купцы норовили поклониться в пояс, распихивая чиновников. Пара десятков казаков на лошадях ждали позади всех, но кричали и свистели, как целый полк. Полицейские затравленно озирались, не имея понятия, что нужно предпринять, чтобы навести потребное благолепие вместо этого дурдома на выезде…
И ведь не скажешь ничего, не крикнешь, чтобы замолчали. Они ведь все искренне. По разным причинам – семи пядей не нужно, чтобы догадаться, но от всего сердца. И во всю силу легких, не испорченных еще плохой экологией. Приходилось терпеть и улыбаться. И ждать, когда первый запал пройдет, когда они снова станут способны слышать кого-либо, кроме самих себя.
– Добро пожаловать в столицу вашей губернии, ваше превосходительство! – Стало наконец сравнительно тихо, и мой формальный заместитель Павел Иванович Фризель смог говорить. – Ибо вы, ваше превосходительство, как говорили древние, есть primis inter pares, первый среди равных, и без вас пребывание наше – пустое и лишенное смысла…
– Добро пожаловать домой! – выкрикнул кто-то из толпы, и все снова зашумели, заволновались, ошарашенные этой дерзкой выходкой.
А мне так понравилось. И я не смог этого скрыть – губы сами собой расползлись в широченную улыбку.
– Здравствуйте! – громко ответил я. – Здравствуйте, мои дорогие сибиряки! Здравствуй, Томск! Благодарение Господне, я вернулся.
– Мы уж опасаться стали, что государь вас, ваше превосходительство, при себе изволит оставить, – смахивая слезы с глаз, пробасил Тецков.
– Он и оставлял! – в каком-то лихом кураже воскликнул я. – Да я отказался.
– Да как же это?! – отшатнулся потрясенный до глубины души гигант. – Как же такое возможно-то, прости господи?!
– Потом, Дмитрий Иванович. Все потом. Все расскажу, обо всем поведаю. Потом только… Гинтар! Гинтар Теодорсович! Идите же сюда, мой друг. Дайте-ка я вас обниму…
Распирало от эмоций. Герочка что-то верещал о приличиях, а мне хотелось пожимать руки людей, которых я действительно рад был видеть, обнимать друзей и знакомиться с энергичной молодежью.
– Здравствуйте, хозяин, – шепнул по-немецки седой банкир тихонько, прижавшись тщательно выбритой щекой. – Вы совсем меня растрогали… Тут такое творится…
– Потом. Потом расскажешь, – ответил я на том же языке. И тут же начал отдавать распоряжения. Рассорились? Разругались? Это ничего. Это нормально. Это лечится. Ударным трудом на благо моего края и не то можно вылечить…
У плеча возник Карбышев с блокнотом и карандашом. Прямо там, возле полосатого шлагбаума, зенитным орудием задранного в небо, записывал всю эту орду к себе на прием. Я подсказывал очередность, не забывая вставлять и тех господ, кого среди встречающих не увидел. Как-то походя, между делом, мне представили нового томского полицмейстера – Фелициана Игнатьевича Стоцкого, крепкого, плечистого, с упрямым подбородком и недоверчиво поджатыми губами господина.
– Кто из этих молодых людей Потанин? – спросил я Стоцкого.
Но ответить тот не успел, хотя и мог. Паша Фризель опередил:
– Вон тот, с возмутительной бородкой, ваше превосходительство.
– Прикажете доставить, ваше превосходительство? – изображая туповатого служаку, поинтересовался полицмейстер.
– Да-да, Фелициан Игнатьевич, не сочтите за труд. Сейчас же пусть за мной следом едут. И еще… Господин Ядринцов наверняка также здесь? Его тоже.
– Будет исполнено, ваше превосходительство. – Видно, хорошенько моего бравого блюстителя права и порядка эти доморощенные нигилисты примучили: он чуть ли не бегом мой приказ собрался исполнять.
– Стоп! Фелициан Игнатьевич! Это не арест. Просто пригласите их…
– Так точно, ваше превосходительство, – поморщился Стоцкий и отправился командовать своими держимордами. Без прежнего энтузиазма, но достаточно целеустремленно.
Гинтара я посадил рядом с собой в карету, выселив Апанаса на облучок. Любопытство грызло изнутри. Не терпелось узнать, что же этакого случилось, что «лучшие люди» моей столицы волком друг на друга смотрят. Для скалящегося в тридцать три зуба Миши места тоже хватило. У него иные источники информации, но и его мнение мне было интересно.
В общем, как оказалось, в эпидемии ссор и скандалов в Томске в какой-то мере виноват был я. Пока меня таскали по царским дворцам и министерствам, не отпуская из Санкт-Петербурга, все было хорошо. В губернскую столицу прибыл Стоцкий, быстренько принял дела у сидящего на чемоданах барона фон Франка и принялся знакомиться с вверенным его попечению городом.
Тут позволю себе небольшое отступление, касающееся дальнейшей судьбы бывшего томского полицмейстера. Отбыв из Сибири, барон занял должность белгородского исправника Курской губернии. И будто бы даже очень скоро «благодарные белгородцы» присвоили ему звание почетного гражданина города. Спустя три года донеслась весть, что фон Пфейлицер выслужил повышение и перевод в сам Курск уездным исправником. В 1870 году, осенью, встретил в газетах заметку, что едва вступивший на пост курского полицмейстера барон фон Пфейлицер-Франк уличен в получении «денежного подарка» в размере ста восьмидесяти рублей. Губернское правление поспешило отстранить взяточника от должности на время производства следствия и суда. Тогда я уже имел возможность отслеживать дознание по этому неприличному для МВД делу, а потому оказался осведомленным и в его исходе.
Барон фон Франк обвинялся в мздоимстве: в принятии от извозчиков и булочников города Курска денежных подарков в сумме ста восьмидесяти рублей серебром с целью «возвысить для извозчиков таксу на извоз» и для булочников – «разрешить продажу булок, не стесняясь весом». По распоряжению губернского правления 8 июля 1871 года полицмейстер был предан суду Харьковской судебной палаты. Приговором судебной палаты 17 декабря 1871 года и решением Правительствующего Сената 16 марта 1872 года, куда дело было внесено по апелляционной жалобе Франка, он был признан виновным в получении взятки, подвергнут денежному взысканию на сумму взятки и отстранен от должности полицмейстера. Теперь уже окончательно.
Пока Стоцкий разгребал оставленные бароном «конюшни», я успел завершить свои дела в столице и телеграфировать в Томск о скором своем возвращении. Известие из этой депеши, разнесенное по городу стараниями супруги Павла Фризеля, послужило ни много ни мало стартовым выстрелом для большинства городских склок и раздоров.
И первым стартовал плохо еще разбирающийся в хитросплетениях внутригородских отношений Фелициан Игнатьевич. Он отправил урядника в штаб 11-го казачьего полка просить помощи в устройстве облавы и задержании пребывающих в «польском» клубе господ. Сам же полицмейстер посетил господина губернского прокурора, коллежского советника Гусева, с предложением поучаствовать в забаве: разгроме подпольного казино. На что неожиданно для полицейского Василий Константинович Гусев ответил решительным отказом. Больше того. Он настоятельно порекомендовал не трогать заведение очаровательной полячки, а за разъяснениями посоветовал обратиться к личному секретарю губернатора, Михаилу Михайловичу Карбышеву. Суходольский же сподобился на письмо с предложением все-таки дождаться возвращения блудного его превосходительства, прежде чем столь назойливо приставать к госпоже Бутковской.
