Потом этот варвар и коновал, я имею в виду колыванского городового врача Самовича, сунул мне под нос смоченный нашатырем платок. Я дернулся, застонал, и говорят даже – открыл глаза. Не помню, чтобы что-то успел разглядеть. Такая боль пронзила, что я немедленно вновь укрылся от нее в беспамятстве. Только теперь без видений и грустных мыслей.
Кажется, приходил в себя еще раз. Пытался даже разлепить веки, но что-то, какая-то мягкая тяжесть, вызывающая острые приступы боли в голове, ощутимо давила. Наверное, ее как-то можно было все-таки преодолеть, но сил на это совершенно не нашлось. Слышал звуки шагов. Кто-то совсем рядом разговаривал – показалось, даже ругался. Кто-то знакомый с кем-то чужим и недобрым. И, видно, усилие, необходимое для распознавания невидимых господ, оказалось чрезмерным, и я опять утонул в мире без снов.
Вернувшись другой раз, обнаружил, что мир вокруг качается. Точно знал, что лежу, укутанный по самый подбородок теплыми, уютными шкурами. Сверху изредка падало что-то холодное и мокрое. Глаза легко удалось открыть, но облегчения это не принесло. Надо мной качались и двигались серо-белые бесформенные пятна, в коридоре из чего-то, не имеющего четких границ, черного. Я огорчился было, подумав, будто бы умираю, но тут же почувствовал, как мороз щиплет щеки и как знакомо пахнет овчинами и конским потом. Успокоился, порадовался отсутствию прошибающей череп, как раскаленный гвоздь, боли и, убаюканный качкой, уснул.
И наконец, однажды открыв – самому себе поразившись, как легко вышло – глаза, понял, что я дома. Честно говоря, особо вертеть головой опасался. Тело, приученное болью к воздержанности в лишних движениях, отзывалось на усилия вяло, без энтузиазма. В поле зрения был только небольшой кусок моей – несомненно моей: неужели я свою спальню не в состоянии узнать! – комнаты, искорки вспыхивающих в косом солнечном луче пылинок и грустный молодой господин в пенсне и с бородкой, сидящий на приставленном к изголовью табурете. И я этого неизвестно о чем таком неприятном задумавшегося человека вспомнил. Да так этому, рядовому, в общем-то, событию обрадовался, что, разом позабыв о ранении и упадке сил, улыбнулся и резко повернул голову в его сторону.
Что ж. Нужно признать – это я погорячился. Зря только напугал этого замечательного человека. Хотел поприветствовать знакомца, выразить уверенность, что, раз возле меня столь славный доктор, все сомнения в моем скорейшем выздоровлении отпадают, а вместо этого громко скрипнул зубами и застонал. И вместо доброжелательной улыбки доктор медицины Фердинанд Юлианович Маткевич обнаружил на моем лице гримасу нестерпимой боли.
– Ну-ну, голубчик. – Доктор вскочил и нагнулся ко мне ближе, прикладывая к щеке приятно прохладную ладошку. – Ну-ну. Все теперь будет славно.
И разглядев, как я пытаюсь сухим языком смочить пересохшие губы, крикнул полуобернувшись. Как я помнил – в сторону двери:
– Эй! Кто там! Воды!
Мне ли не узнать характерную, шаркающую походку своего слуги? Вот разглядеть как следует не удалось – проклятые глаза отказывались фокусироваться на чем-то дальше метра. Да и не нужно это было. Я и так был уверен, что кувшин с живительной влагой принес Апанас.
– Здравствуйте, Фердинанд Юлианович, – неимоверным усилием воли заставил себя не вскрикнуть, когда кожа на лице от движения челюсти натянулась и в рану на лбу словно кто-то кусок расплавленного железа плеснул.
– Да это вам – здравствовать, – обрадовался врач. – Вы, Герман Густавович, молчите лучше. Вам пока не стоит много разговаривать. Вы и так, знаете ли, нас изрядно перепугали…
Хотел вопросительно вскинуть брови – и убедился, что и простейшая мимика мне пока недоступна. Оставалось надеяться на догадливость доктора.
К слову сказать, это именно я назначил сравнительно молодого, тридцатипятилетнего доктора медицины, надворного советника и городского врача Маткевича инспектором Врачебного управления губернии. Поприсутствовал однажды на их заседании, послушал псевдонаучный бред, который несли некоторые из этих как бы заслуженных деятелей медицинских наук, унял Герасика, требующего немедленно всех казнить извращенным способом, и назавтра же вызвал Фердинанда Юлиановича к себе в кабинет. Показалось – он единственный, кроме меня, кто, не скрываясь, морщился от очередной благоглупости своих старших коллег. Поговорили. Я ему посоветовал немедленно связаться с господином Дионисием Михайловичем из Бийской окружной больницы и тут же назначил инспектором. Чтобы молодой, интересующийся новейшими открытиями в науке недавний выпускник Московского университета имел право дрючить погрязших в собственной невежественности местных как бы врачей.
Оттого и был несказанно рад обнаружить господина Маткевича возле себя. А не, скажем, не к ночи вспомнить, – окружного врача Гриценко, который однажды мне ножевую рану на ноге пользовал. Слава Всевышнему, я хотя бы ходить мог после этакого-то издевательства над живым губернатором…
– Еще этот Самович догадался вас, голубчик, перед поездкой опиумной настойкой напоить. Мы уж и не чаяли, что вы проснетесь… И так, знаете ли, и этак с вами… Но теперь-то все славно станет. Теперь уж, коли Господу будет угодно, поправитесь.
Улыбаться оказалось не больно. И я улыбнулся. Он еще что-то такое, специфическое, одними медицинскими терминами мне рассказывал, а я прикрыл уставшие от избытка света глаза, растянул губы до ушей и слушал, просто наслаждаясь звуками человеческого голоса. Так, как-то незаметно, и уснул.
Громко хлопнула дверь. Благо я уже не спал, а пребывал в этаком подвешенном, на границе сна и яви, состоянии, когда еще видятся какие-то образы, но уже четко осознаешь их нереальность.
– Голубчик! Что же вы… – это доктор Маткевич. Учитывая, что за невесть сколько времени он единственный человек, голос которого я вообще слышал, не узнать было бы странно.
– Какой я вам, господин надворный советник, к черту-дьяволу, голубчик?! – А это был кто-то новый. Этакий-то густой, пронизывающий до костей вибрирующий баритон я бы запомнил. – Это у вас в палатах я, сударь мой, вам голубчик. А здесь извольте…
– Ваше превосходительство! Иван Григорьевич! Здесь раненый, а вы…
Что еще за Иван Григорьевич? Да еще и генерал?! Почему не знаю? Пора было открывать глаза и пытаться разглядеть того, кто все-таки сумел вывести из обычного равновесия добрейшего доктора Маткевича.
– Да он и не спит, – обрадовался незнакомец. – Ну сами же посмотрите! Вон веки дрожат… Господин Лерхе?! Вы меня слышите?
– Ваше превосходительство! Его превосходительство серьезно ранен, и я самым настоятельным образом запрещаю его как-либо волновать! Кроме того, имейте в виду, господин генерал-адъютант! Герман Густавович пока не в силах разговаривать!
– Да что ж вы все… – Тут его превосходительство позволил себе использовать некоторые фразеологизмы, связанные немногочисленными междометиями и союзами, от которых принято беречь уши детей и дам. Но без которых приказы и распоряжения и на строительствах, и в армии или флоте выполняются почему-то заметно менее расторопно. – Там уже объявлено! В газетках пропечатано! Вскорости уже и прибыть должны, а у него тут ни губернатора нет, ни исправляющего должность!
Видимо, был вечер. Об заклад биться не стал бы, но вряд ли этот громогласный матерщинник пришел бы к постели тяжелораненого ночью. Тем не менее на тумбочке у моей кровати уже горела керосиновая лампа, не способная, впрочем, осветить большую часть спальни. Так что остановившихся у порога спорщиков видно было совершенно отвратительно.
– Ну так и разбирались бы с секретарем его превосходительства! – Доктор, едва достающий до плеча высокому незнакомому генералу, продолжал в меру своих сил пытаться защитить мой покой. – Или в магистрат сходите. Что же касается господина Фризеля – так мне представляется, весь город, кроме господина Катанского, знает, где наш любезный Павел Иванович ныне обретается.
– Р-р-развели тут у себя бар-р-рдак! – рявкнул Иван Григорьевич, почему-то тыча пальцем левой руки в невиноватого меня. – Интриги, к черту-дьяволу! Заговоры! И этот еще так не вовремя геройствовать полез!
