Пока же Минни явно использовала Наденьку в качестве шпиона. Не удивлюсь, если выяснится, что и в Зимнем и в Аничковом дворцах, и в Царском Селе и в Ораниенбауме мадемуазель Якобсон принимают за романтичную, пустоголовую простушку и не боятся высказывать при ней то, что остереглись бы говорить в компании с другими придворными дамами. А та тотчас же несет эти оговорки своей госпоже, которой наверняка не хуже меня известно, что отношения у двери Самого Главного и складываются из таких вот нюансов…
Появись у меня желание обзавестись чинами и придворными званиями, захотел бы я принять участие в тихой грызне у трона – о лучшей партии, чем с профессиональной простушкой и неисчерпаемым источником информации, нечего было бы и мечтать. Однако у меня другие цели и устремления. Я занят реальными делами, приносящими осязаемый результат. И где тут применить ее таланты, совершенно себе не представлял. Должно же что-то быть в ее устремлениях такое, что как-либо перекликалось бы с моими интересами! Только как, спрашивается, это что-то обнаружить?!
Фердинанд Юлианович, мой добрый доктор, пришел рано утром. Так рано, что, наверное, солнце еще и из-за горизонта выглянуть не успело, а он уже своими чуткими пальцами искал пульс у меня на запястье.
– Ну же, доктор, – сразу после краткого ритуала взаимных приветствий потребовал я. – Рассказывайте – как все прошло? Как вам показался его высочество? Не случилось ли каких-нибудь неприятностей? Я изнываю без известий…
– Ну-ну, голубчик, – зачем-то укладывая мою руку поверх одеяла, словно я сам был не в состоянии это сделать, успокаивающим тоном выговорил Маткевич. – Полноте. Я вам настоятельно не рекомендую волноваться! Все прошло просто чудесно. Была одна заминка, воспринятая тем не менее государем цесаревичем с юмором…
Несколько дней спустя я узнал наконец, в чем именно заключался единственный затык в организованных нами мероприятиях. Я забыл уточнить, а местным деятелям и в голову не пришло, что наш Экспоцентр следует открывать уже в присутствии высоких гостей. И конечно же честь перерезать ленточку предоставить новому наместнику. Вроде бы – совершенно логичный и естественный шаг для человека моего времени. Однако же Петру Ивановичу Менделееву, ответственному за создание и наполнение выставки-ярмарки на Соборной площади, показалось, что лучше сделать вид, будто бы выросший за какие-то недели павильон – совершенно естественная, привычная томскому обществу деталь пейзажа. Мол, а чего тут этакого? Живем мы так. Есть чем хвалиться и нечего скрывать…
В итоге публику без шума и помпезных ритуалов запустили в тот же день, когда стало известно, что кортеж великого князя Николая Александровича к середине дня прибудет в губернскую столицу. Естественно, за половину дня желающих подивиться разложенным и расставленным по полкам экспонатам меньше не стало. И когда на следующий день царевича со свитой привезли на, так сказать, плановое мероприятие, оказалось, что ко входу в павильон стоит длиннющая очередь, а внутри самой выставки не протолкнуться. Полицейские было ринулись выгонять народ, но вмешался наместник, заявив, что, дескать, он вполне в состоянии обождать и что ему любопытно наблюдать этакую-то тягу местных жителей к достижениям науки.
Свитские офицеры и чиновники сочли эти высказывания за шутку и даже позволили себе засмеяться. Видимо, по их мнению, слова «наука» и «Сибирь» никак не могли употребиться в одном предложении. Тем забавнее было бы взглянуть на их лица, когда гостей все-таки запустили внутрь.
В дощатой пристройке установили выделенную Хотимским паровую машину. Через систему ременных приводов она вращала два диска, напоминающие те, что демонстрируют школьникам в двадцать первом веке на уроках физики. Ну знаете – там еще два шарика таких, между которыми скачет искра электрического разряда. Теперь представьте, что диски были чуть ли не в полтора метра диаметром, а дуга между медными шарами висела почти постоянно. Ручная молния! Наука дала в руки людям чуть ли не божественное могущество!
Этот агрегат непременно назвали бы гвоздем программы, если бы до изобретения этого термина не должно было еще пройти двадцать с чем-то лет. Или когда там французский инженер Эйфель начнет строить свою, похожую на огромный гвоздь, башню?
– А вы, голубчик, настоящий разбойник! – подвел неожиданный итог доктор. – Разве же можно так, Герман Густавович? Я ведь не просто так, из желания причинить вам неудобства, запрещаю есть твердую пищу! Сие ограничение – только забота о вашем, голубчик, организме! А вы что же! Подговорили своего Апанаса и думаете, будто бы я не узнаю?!
– Но ведь хочется, Фердинанд Юлианович! – пришлось брать всю вину на себя. Не выдавать же слугу. Да и выглядело бы это как-то беспомощно и жалко.
– Конечно, хочется, – охотно признал Маткевич. – Тогда надобно уже и вставать попытки делать. Иначе – вред один…
– Так давайте пробовать, – обрадовался я покладистости врача.
– Непременно. Сейчас слугу вашего кликну, и станем пробовать. Только давайте так! Ежели вы в себе сил не сыщете, чтобы хотя бы минуту простоять, так и спорить со мной больше не станете! Ну как, голубчик? Могу я полагаться на ваше слово?!
– Конечно, – легкомысленно согласился я. – Давайте же начинать…
Пока Маткевич ходил за белорусом, я изъерзался в опостылевшей кровати. Желание встать наконец на ноги настоящим цунами смыло все опасения, которые могли возникнуть после намеков доктора. Я сжимал и разжимал мышцы в конечностях, и мне казалось, что тело полно сил. Неужели я не буду в состоянии постоять, просто стоять, не двигаясь, некоторое время?!
На мне была длинная, напоминающая женскую ночную сорочку, рубаха. Раз в пару дней я с помощью слуг переодевался в свежую. Потому как прежняя начинала неприятно пахнуть и выглядела так, словно ее непрестанно жевала лошадь. И, к несчастью, именно в тот день нужно было бы провести эту процедуру…
В общем, когда дверь неожиданно распахнулась и в спальню вошли ее императорское высочество цесаревна Мария Федоровна с какой-то незнакомой девушкой, я не просто выглядел тополем на ветру – бледным и шатающимся, – а еще и пах как портянки кавалериста. Такой конфуз…
– Вот как?! – воскликнула Дагмара, распахнув свои невероятные, цвета кофе, глаза. – Неожиданно! Мы полагали, вы еще не встаете…
– Вы были совершенно правы, – проскрипел я сквозь сжатые от боли зубы. – Но я обязательно должен был это сделать. Я дал слово…
– Ах, мой рыцарь, – воскликнула цесаревна по-немецки. – Вы неисправимы! Стоит ли такая малость того, чтобы так себя мучить?!
– О да! Ваше высочество. – Я представил на миг ложку с желто-зеленым, приправленным травами, мясным бульоном. – Присаживайтесь, моя госпожа. Я уже скоро…
– Я буду стоять, пока стоите вы, Герман, – нахмурилась молодая женщина. И тут же, уже по-русски, добавила: – Знакомьтесь, Герман. Это Сашенька Куракина. Моя приятельница и фрейлина.
И по-немецки:
– Она не говорит на этом языке.
– Рад знакомству, мадемуазель, – до белых пальцев впившись в плечо терпеливо переносящего мои издевательства Апанаса, медленно и совсем чуть-чуть поклонился я.
– Что же это, мой рыцарь, – на языке Гёте, покачав головой, продолжила Минни. – Что за страшная страна! Все, совершенно все дорогие мне люди не отличаются крепким здоровьем. Вы, Никса, Мария Александровна…
– А с… – начал было я спрашивать, но тут же вспомнил о платочках с кровяными пятнами, про которые рассказывала великая княгиня Елена Павловна. – Я выздоровею, ваше высочество.
Дагмара вскинула на меня огромные, полные влаги глаза. Задержала на миг и отвела взгляд в сторону.
– Я весьма на это надеюсь, – тихо проговорила она.
– Ну что ж, голубчик, – то ли не осознавая, что в его «больничной палате» присутствует будущая императрица, то ли просто игнорируя этот факт, Маткевич отвел наконец глаза от циферблата часов. – Вы меня убедили. Завтра станем учиться ходить.
Доктор близоруко обвел стоящих у дверей дам глазами.
