Вот он и гадал тогда – чем же именно вызвано мое неласковое обращение? Тем, что застал меня в… скажем так, не самом парадном виде, или все-таки сделанными им расчетами.

– Пойми, Миша! Деньги – это зло! И было бы логичным – отдать это зло в чужие руки. Однако, как честные христиане, мы с тобой просто обязаны с этим злом бороться. Например, заставлять это чудовище работать, принося пользу нам. То есть – добру. И не кажется ли тебе, в некотором роде, малодушием переваливать свой святой долг на чужие плечи?

– Никогда не думал об этом в таком аспекте, – нахмурился Карбышев. – Вы это серьезно, ваше превосходительство? Это не шутка?

– Какое там… – Я практически рухнул на кровать, и пришлось пару секунд пережидать, пока в глазах перестанут водить хороводы черные пятна. – Какое! Я вполне могу допустить, что Отечество наше найдет применение твоим деньгам. В конце концов, проводимые ныне реформы способны поглотить гигантские, не побоюсь этого слова – колоссальные, – средства. Однако же, Миша! Как же ты не поймешь!? Сберегательные кассы – удел слабых и ленивых людей. Тех, кто не способен больше ни на что иное.

– Вот как? – порозовел секретарь.

– Именно так, Миша! Ну задумайся! Возьми вот и сочти прямо тут. Сколько ты станешь получать процентов, ежели просто купишь сотню десятин земли где-нибудь в окрестностях Колывани и станешь сдавать ее в аренду хотя бы тем же гольфштинцам?

– Так как же это счесть, Герман Густавович? – удивился тот.

– Да просто! Очень просто! Ты же хозяином будешь, и плату ты сам же назначать станешь. Потребуешь десятую часть урожая – никто и спорить не решится. А сколько зерна со ста десятин? А десятая часть от того? А ежели продать не осенью по пятьдесят копеек, а весной по семьдесят?

– Сто пудов с десятины… – забормотал секретарь, вписывая в блокнотик свои расчеты. – Сто десятин… Так это что же, ваше превосходительство! Можно и семьсот рублей получить за один только год?

– Тебе виднее, – угрюмо пробурчал я. – Я же не вижу твоих записей.

– А землю купить по полтора рубля за десятину… – словно не слыша меня, продолжал удивляться Карбышев. – Это сто пятьдесят за сто… Ну отнять еще за амбар и извоз… Так и после того – изрядно!

– Так это же работать надо, – криво усмехнулся я. – Бегать. Бумаги оформлять, с людьми договариваться. В кассу-то пару ассигнаций куда как проще сунуть!

– А я могу? – Миша совсем уж густо покраснел, потупил взгляд, но все равно продолжил выговаривать свою мысль. – Позволено ли мне будет… купить некоторое количество наделов?

– Почему нет? – опрометчиво дернул я бровью. И тут же зашипел от прострела. – Не было бы у меня иных дел – я бы уже половину Барабинской степи скупил. Кто может помешать?

– Ну, – вскинулся парень. – Позволите ли вы! Мне! Этим заниматься?

– А зачем иначе-то я бы тебе это все рассказывал? – улыбнулся я. – Управляющего только найди. Иначе твои сельскохозяйственные эксперименты станут мешать служить у меня.

– О! Герман Густавович! Не извольте беспокоиться! Это никоим образом…

– Беги уже, – вяло дернул я рукой. – У тебя наверняка еще много дел…

Карбышев еще раз, торопливо и невнятно, меня поблагодарил и испарился. И я, грешным делом, понадеялся, что ссудно-сберегательная лихорадка в моем доме больше никак не проявится. Что поделать?! Забыл о том, что теперь обладаю бесплатным финансовым консультантом, который… или, вернее будет сказать, которая в тот же день примчалась делиться «замечательной идеей».

Неисповедимы пути Твои, Господи! Но и тебе, Всемогущий, далеко до замысловатых вывертов женской психологии! Знаете, с чего начала разговор явившаяся после обеда ко мне Наденька Якобсон? Ни за что не догадаетесь, как не смог догадаться я. Ведь видел же ее сверкающие от желания поделиться «открытием» глаза. Знал, о чем нынче судачат на всех углах. Полагал, что и она сейчас же потребует немедленно вывести из различных предприятий как можно больше наличности, с тем чтобы бабахнуть всю эту гору разноцветной бумаги в государственную ренту. А она спокойно – стальные нервы, даже завидно – уселась на приставленном к кровати стуле, сложила узкие ладошки поверх лежащего на коленях портфельчика и вдруг спросила:

– Герман, умоляю вас, откройтесь мне! Скажите! Вы что? Берете взятки?

– С чего вы взяли? – совершенно искренне удивился я. Уж в чем-чем, а в этом меня еще никто не обвинял.

– Намедни я побывала у господина Мартинса в банке, – глубоко вздохнула девушка. – Пыталась привести в должный порядок ваши, сударь, долги. И каково же было мое удивление, когда Гинтар Теодорсович вдруг заявил, что, дескать, известными ему задолженностями вы более не обременены! И как же я должна была это принимать?

– А в чем, собственно, дело? – улыбнулся я. Отличная новость, что ни говори! Часть векселей я еще до побега закрыл из средств, присланных принцем Ольденбургским. Очень не хотелось, но все-таки пришлось. Дядя Карл, помнится, говорил, что я могу располагать по своему усмотрению суммами до ста тысяч рублей, а я всего-то двадцать временно позаимствовал. Еще часть вовремя привез Гилев-младший.

Остальные долговые обязательства, в общей сложности – на триста с хвостиком тысяч – к учету ни в один из банков кем бы то ни было предъявлены не были, и именно их должен был постараться выкупить старый прибалт. И теперь он, посредством моего навязчивого финансового консультанта, заявлял, что наша с ним операция увенчалась успехом.

– Ну как же, Герман! – Мадемуазель Якобсон даже порозовела от возбуждения. – Управляющий попросту отказался сообщить, из каких, мне неведомых, фондов взялись деньги для выкупа ваших долгов. Когда же я стала настаивать, заявил, что, дескать, вы изредка попросту приносите весьма серьезные суммы для расчетов с кредиторами! Просто! Просто приносите, Герман!? То сто, то сто тридцать тысяч. А то и больше! Откуда они?! Что еще я могла подумать, кроме того, что вы обложили поборами большую часть туземных торговых людей? Это, вы должны признать, единственная серьезная причина вашего стоического нежелания покидать эту… этот край!

– Боюсь вас, Наденька, разочаровать, – развел я руками. – Но – нет. Я не брал и не собираюсь этого делать и впредь.

– Но откуда тогда…

– И не намерен раскрывать вам, сударыня, всех своих секретов, – быть может, немного более жестко, чем собирался, закончил я. – Довольно и того, что вы, не спросясь дозволения, взяли из моего стола!

– Что?! – вспыхнула фрейлина цесаревны. – Вы! Как вы… Вы смели подозревать меня в том, что я рылась в ваших бумагах?!

– Ну не на комоде же в гостиной вы взяли все это, – я неопределенно крутанул ладонью. Честно говоря, сам не рад был, что затронул эту тему. Ничего секретного в тех документах не содержалось. Все хоть сколько-нибудь серьезные бумаги либо хранились в огромном, величиной с комнату, сейфе в подвале, либо находились среди моего багажа, когда покидал свой томский теремок. Кроме того, было по-настоящему любопытно наблюдать за попытками этой девушки разобраться в изрядно запутанных, зачастую и не оформленных должным образом, делах. А посему и на «экспроприацию» бумаг из ящиков стола в кабинете я посмотрел, что называется, сквозь пальцы.

– Это все, – девушка яростно сбросила портфель с колен, и он со звуком упавшего кирпича рухнул возле кровати, – валялось прямо на столе! А вы, сударь… Вы бесчувственный, самовлюбленный, облезлый воробей!

Якобсон вскочила, прожгла меня насквозь полыхающими мегаваттным лазером глазами – и выскочила из комнаты. Вот и поговорили, едрешкин корень!

А я готовился, подробности велел разузнать об этих чертовых ссудных кассах. К князю Кекуатову скаута гонял. Хотел «убить» финансовую консультантшу известием, что в украшенную пеликанами сберкнижку все равно позволят вписать не более трехсот рублей. Притом что за один раз на счет можно положить не более червонца. Смехотворные, при моих-то оборотах, суммы. А не десятки тысяч, как она наверняка планировала.