Дело в том, что сыск августовских барнаульских поджигателей получил неожиданное продолжение.
В Киприяне Фаустиповиче Кретковском произошли разительные перемены. Если раньше он представлялся мне этаким крысом-переростком, гротеском популярных в мое время мультипликационных мутантов, сейчас уже и не припомню, то ли героев, то ли злодеев, то теперь же главный томский жандарм выглядел скорее барсуком. Тоже огромным, с той же вытянутой хитрой мордой… хм… лицом, но совершеннейше другим по повадкам. Куда только делась едва сдерживаемая, присущая грызунам суетливость! Теперь передо мной сидел уверенный в себе господин, барин, легко разглагольствующий о судьбе державы и умеющий тысячей слов так ничего внятного и не сказать.
Это все потому, что за заслуги перед Отечеством томского жандармского штаб-офицера повысили в звании сразу до полковника и наградили орденом – таким же, как у меня, Станиславом третьей степени. Больше того! Миша поделился секретом, что представительство тайной полиции у меня в губернии планируется серьезно усилить. Будто бы в Томск должны были даже перевести из Омска на постоянное пребывание целый эскадрон конных жандармов и еще трех или четырех офицеров.
– …таким образом, Герман Густавович, невзирая на кажущуюся бунтообразность, разбойные и противоправные действия содержащихся в пересыльном остроге поляков, никаких признаков политических причин волнений нами не обнаружено, – вещал Кретковский, поблескивая влажными глазками.
Не нравился он мне такой. Сытый, сильный, ничего не боящийся и уверенный в благоволении начальства. Как с ним работать, если он ничего больше не хочет? Не-эт! Мне нужен здесь, в Томске, жандарм голодный и злой. Чтобы, когда я скажу: «Заговор! Взять!» – он прыгал и в глотку вцеплялся, а не вопросы задавал, кто замешан да почему я так считаю.
– Что там у нас, господин полковник, с расследованием покушений? – самым наглым образом перебил я жандарма.
– Покушений, ваше превосходительство?
– Да-да, покушений! Как раз на мое превосходительство. Незадолго до моей экспедиции к китайской границе вы приняли сыск по этому делу. Неужто ничего не открылось?
– А разве…
– Вы хотите, видно, спросить, не открыл ли господин Пестянов какие-то новые обстоятельства? Не буду вас томить ожиданием. Открыл. Однако же, в отличие от вас, Ириней Михайлович не имеет чести состоять на службе при штабе жандармского корпуса. И расследования покушений на убийство… да-да, Киприян Фаустипович – убийство государевых людей – это не его планида.
– Но я…
– Господин полковник! Вы скрыли от меня важнейшие сведения! Больше того! Вы ввели губернатора в заблуждение относительно личной его безопасности! Думаю, его превосходительство господин Мезенцев войдет в мое положение…
– О!
А как ты хотел? Конечно «о!». Пупом земли себя почувствовал? Самым страшным зверем тайги? Так я тебе открою дедовскую тайну. Самый страшный – тот зверь, что за спиной!
– Да о каких, милосердный Боже, сведениях, ваше превосходительство, вы изволите говорить?
– У вас что, пятнадцать заговоров в розыске? Или вы считаете, что несчастные польские солдаты в Барнауле не связаны со злодеями, стремившимися пролезть мне в окно?!
– Полноте, ваше превосходительство, – расслабился барсук. – Промежду Барнаулом и Томском более четырехсот верст. Где уж им…
– Таким образом, господин полковник, вы отрицаете возможность сношений между землячествами ссыльнопоселенцев разных селений губернии?
Я многое не знал. Дознание по делу о поджогах в Барнауле вел по большей части поручик Карбышев, но допросами подозреваемых занимался штабс-капитан Афанасьев. И как только услышал из уст Александра Мокроницкого, что, дескать, еще на пути в Сибирь, на этапе, поляки планировали организацию местных ячеек повстанческой организации и договаривались о способах связи, немедленно выделил расследование в отдельное делопроизводство.
В Барнауле, после раскрытия истинных виновников пожаров, Миша снова стал исполнять обязанности моего секретаря, а Николай Андреевич с открытием санного пути через реки отправился в Бийск и Кузнецк. Карбышев имел основания полагать, что и там имеются заговорщики, замышлявшие что-то недоброе.
И уже здесь, в Томске, конечно, стараниями Варежки, стало известно, что жандармы учинили настоящее просеивание содержащихся в остроге ссыльных, выявляя участников безымянной пока организации. И будто бы даже кого-то из пересылки забрали. Расследование продолжалось, и мне просто необходимо было вмешаться. Из самых корыстных побуждений.
Все дело в том, что Гинтар устроил-таки мне встречу со знаменитым уже на всю губернию золотопромышленником Цибульским. Тем самым, которого мой старый слуга нашел в своем дровяном сарае и с которым дорожные тати меня спутали, пытаясь убить. Причем свидание наше было организовано в лучших традициях провинциального детектива. Два опрятно, но небогато одетых господина, прибывшие с разных сторон и в разное время на станцию «Тагильдеево», что в тридцати верстах от губернской столицы на север, оживленно беседовали за обеденным столом. Обычная картина, не правда ли?
Интересный человек. Хотя бы уже тем, что не сломался под гнетом проблем и не зазнался, резко разбогатев. Умный, веселый и без излишней подобострастности, умеющий быть благодарным. А уж седой прибалт постарался – расписал в красках мои приключения, отвлекающие внимание разбойной шайки от действительной их цели.
Кстати сказать, теперь, узнав Захария Михайловича, я нисколько не сожалел о выпавших на мою долю неприятностях. Было даже в какой-то мере приятно, что вот так, даже ничего о его существовании не ведая, умудрился помочь отважному промышленнику добиться своего.
После веселого обсуждения случившихся со мной недоразумений перешли к деловому разговору. Как я уже, кажется, говорил, была у меня идея использовать его энтузиазм и опыт в разработке весьма и весьма перспективного золотоносного района на севере Алтая, вдоль реки Ануй. Там и в мое-то время добыча только-только подготавливалась, а сейчас и подавно о двух десятках богатых золотым песком ручьев, стекающих с отрогов Плешивой горы, никто и не знает.
У меня, конечно, оказалась с собой карта, где давно уже отметил это и еще штук пятнадцать других всяких месторождений. Жаль только, не догадался сделать для Захария копию. Ну да переживет. Память у него хорошая – сам минуту назад хвастался, уверяя, что век не забудет оказанную мной услугу.
Цибульский удивился. Он что, думал, я с него мзду попрошу? Вот еще! Миллион он мне и не дал бы, а в меньшую сумму я свою жизнь не оцениваю. Тот, кто хоть раз уже умирал, деньги на жизнь не променяет! Это я как специалист утверждаю.
Еще его сильно заинтересовал источник моей информированности. На карте-то моей разные подземные вкуснятины были карандашом обведены да подписаны. Тут вот – золото, а вот здесь – медь. И буковки рядом – большое, среднее, мелкое. Графит, известняк, кварцевые, годные для варки оптического стекла, пески. Железо, серебро и уголь, уголь, уголь…
– Богатства, – прошептал золотопромышленник, разглядывая лист плотной бумаги. – Вот где богатства-то сибирские! Не опасаетесь, Герман Густавович, этакое чудо чужим людям в руки давать? Глаз у меня, истинный крест, острый. Узрю, где настоящие ценности скрыты, да и вас с носом оставлю.
– Нет, Захарий Михалыч, не боюсь. Пока я этой земле хозяин, ничего не получится. А ежели охота будет в разработке полезных человеку даров Божиих поучаствовать, так еще и помогу. И в долю попрошусь. Деньгами или еще чем…
– Ха. А чем же еще, кроме денег?
– Долгами, например.
– Ну да, – помрачнел Цибульский.
– Насколько мне известно, у господина Лавицкого изрядно ваших наследных векселей собралось?
– Да уж, верно известно. Оська и за полушку удавит, а тут дело, пожалуй, что и миллионом пахнет. Все надеждой тешится отсудить у меня и «Золотой ключик», и прочее тестюшки наследство.
– Это понятно. Но что вы скажете, Захарий Михалыч, если я векселями этими к вам в дело вступлю? Нет! Не в те прииски, что уже у вас есть. А в те, что вы по моей карте откроете.
