В общем, благодаря посещению академии этот день точно не был прожит зря. А ведь, выскакивая из-за здоровенных дверей Министерства внутренних дел, думал, все – как утро началось, так до вечера и пойдет. Глупо и непродуктивно.
К министру господину Валуеву я не попал. Тот был в Царском Селе с государем. Пришлось выслушивать настоящий выговор со скабрезными шутками от министерского товарища, сенатора и тайного советника Александра Григорьевича Тройницкого. Причиной, конечно, было опоздание с подачей всеподданнейшего отчета.
– Я еще смог бы понять, коли вы по малости лет влюбились бы, что ли. Или дурную болезнь на водах лечили. Но нет! Вы иным были заняты! Вы, господин губернатор, с Третьим отделением дружбы водили и с генерал-майором Фрезе государевы земли делили! Кой черт, прости господи, вас понес на китайскую границу? Орденов захотелось? В малолетстве не наигрались?
– Я советовал бы вам, ваше превосходительство, выбирать другие выражения! – вспылил я.
– Знаете куда можете идти со своими советами? – и вовсе взорвался замминистра. – Мальчишка! Уж не вам меня поучать! Устроили там у себя… Научитесь прежде дела обделывать, чтобы поучать! Давно ли вам няньки перестали молоко утирать?!
– Мне, может быть, и недавно перестали, – процедил я сквозь зубы, – а вот вам скоро снова начнут, старый вы дурак!
Встав из удобного кресла, я вышел из кабинета. А потом и из министерства. Тройницкий что-то еще кричал в спину, но я не слушал. Вернувшийся, не покинувший друга в трудную минуту Гера предлагал еще и морду набить этому козлу. Едва не согласился…
И у самых практически дверей встретился с директором Сибирского комитета, незабвенным и непотопляемым Владимиром Петровичем Бутковым. Не было бы у меня в голове пассажира Герочки, прошел бы мимо. Как бы я смог догадаться, что этот низенький и коренастый, практически лысый господин в помятом пальто с засаленными клапанами карманов – тот самый статс-секретарь государя, начальник канцелярии правительствующего Сената и управляющий делами Кавказского комитета? Это помимо директорства в Сибирском комитете и работы в особой комиссии по судебной реформе. А по мне, так обычный потрепанный излишествами Фантомас. Классический младший инструктор какого-нибудь третьестепенного направления в районной администрации.
– Неужто Герман Густавович?! – обрадовался Бутков и тут же вцепился в мой рукав. Как клещ – лучше и не скажешь. – Что же это вы – из присутствия да с этаким-то лицом? Я давеча говорил о вас в доме Шереметевых. Впрочем, что же это я хвастаюсь, ныне-то во многих домах о вас говорят. Вас, cela ne surprend pas[371]…
– От Тройницкого иду, – неожиданно для самого себя пожаловался я. – Едва сдержался от требования сатисфакции…
– От нашего счетовода? Ха-ха! От него сатисфакции требовать? Экий вы, mon cher, шутник. У Александра Григорьевича, видно, и на собственную смерть инструкция будет. – Видный деятель всего на свете, лишь бы поближе к царю, надул щеки, изображая Тройницкого, и очень похоже забубнил: – Осьмь тридцать, кхе-кхе, – умереть. Осьмь сорок две – прибытие в Царствие Небесное. Примечание. Уточнить величание архангелов! – И тут же, словно по секрету, наклонившись ближе ко мне, выговорил быстро: – Велено было вас, mon cher, подвергнуть, так сказать. Он и выполнил.
– И кто же? – удивился я. – Кто приказал? Неужто Валуев?
– А кто его знает, Герман Густавович, – оскалился тайный советник. – Сие мне неведомо. Около вас, дорогой мой, ныне такие силы вьются. Такие значительные господа в вас интерес находят. Такие блестящие молодые люди о вас пекутся. Меж них и искать нужно. А счетовода нашего не вините. Ну его… Идемте… А вы же, верно, куда-то торопились?
– Да, у меня, Владимир Петрович, дела… Ждут меня…
– Ну да, ну да. А вы не забывайте меня, Герман Густавович. Непременно вспоминайте. Кто, как не я, вам был самый лучший попечитель и товарищ!
– Конечно. Прожект Южно-Алтайского округа, должно быть, у вас теперь?
– А вот не скажу, – растянув широченный, прямо-таки мультипликационных размеров рот в улыбке, заявил он. – Вот приходите. Уважьте старика. Заодно и о горных степях ваших расскажете. Вопрос еще до Сретенья должен быть в Госсовете рассмотрен. Так что на неделе вас жду…
До Сретенья – это хорошо. Это даже очень хорошо. Сретенье – это край. Это предел. Если я не успеваю выехать в губернию до Сретенья, можно и не торопиться. Все равно застряну на левом берегу Оби из-за разлива.
В общем, родное министерство встретило меня неласково. Если не сказать как-нибудь менее литературно… Опытный Герман меня успокоил, объяснил, чтобы за свой длинный язык я никаких репрессий не опасался. Свидетелей не было, а значит, слово Тройницкого против слова Лерхе. Ерунда!
Однако настроение было испорчено. И я даже всерьез раздумывал, не отменить ли посещение медико-хирургической академии… Хорошо, что не отменил.
Кстати сказать, Министерство финансов оказалось более гостеприимным местом. Когда? Днями тремя после… Или на четвертый… Ну, разницы нет. В общем, получив из рук посыльного карточку министра финансов, тайного советника Михаила Христофоровича Рейтерна, побежал чуть ли не вприпрыжку.
Министр вовсе не походил на немца. Лобастый, кучерявый, даже слегка смуглый – скорее провансальский француз, чем германец. И говорил он быстро, захлебываясь словами, словно боялся, что его не станут слушать. Приходилось как бы напрягать слух, чтобы случайно не пропустить что-либо важное.
Начал Михаил Христофорович, как человек занятой, с самого главного. С расхваливания замечательного меня! И за новую таможенную станцию в Чуйской степи благодарил, и за открытие для русской торговли новой ярмарки на границе с Китаем. Вскользь прошелся по моим планам. Похвастался, что прожект открытия коммерческого Томского промышленного банка получил в министерстве высочайшую оценку и поддержку. Все нужные бумаги и прошения на высочайшее имя составлены, завизированы и скреплены печатями. Теперь дело только за монаршим автографом.
И мои бумаги по поводу регистрации двух новых акционерных обществ он также пообещал рассмотреть в ближайшее же время. Однако сразу предупредил, что из прожекта Томской железной дороги следует вычеркнуть одну строку. Ту, что касалась размещения десятилетних облигаций за границей. Как я предполагал, в Лондоне и Париже. Министр предложил вариант с выкупом Госбанком их у общества и отказался объяснять, для чего именно ему это нужно. Если я и хотел бы возразить, то все равно не успел. Уж слишком быстро он тараторил и менял темы.
Напоследок напугал меня комиссией Павла Петровича Мельникова – министра путей сообщения. Дескать, его аудиторы из тебя соки примутся пить, а ты крепись. Без визы инженер-генерал-лейтенанта государь прожект и смотреть не станет.
Потом пришел генерал-майор Рашет Владимир Карлович. Горный инженер, металлург и директор горного департамента Министерства финансов. И еще один в этом логове финансистов не немец с немецкой фамилией. Увел к себе, поил крепчайшим, вяжущим язык чаем с пряниками и рассказывал, что кабы ему лет двадцать с плеч скинуть, так и сам бы рискнул в мои края двинуть, заводы ставить. Хвалил за Чайковского. Пообещал помочь тому с подбором персонала и переслать чертежи изобретенной им чугуноплавильной печи. Заставил записать адрес какого-то доморощенного изобретателя, Василия Степановича Пятова. Сказал, тот выдумал какой-то новейший прокатный стан. Будто бы даже для броневых листов. Только Адмиралтейство этого Пятова обидело сильно. Так что ныне он вроде как не при деле и весь в долгах.
Зашел разговор о Фрезе. Рашет поморщился и смущенно отвел глаза. Пробурчал, что это не его епархия. Тут дело для Третьего отделения и жандармов… Честный он человек, этот неправильный немец Владимир Карлович. Настоящий инженер. Практик. Трудно ему будет в этом столичном гадючнике.
Зато о железных дорогах этот замечательный человек, настоящий фанатик металлургии, мог разговаривать бесконечно. Что называется, зацепились языками. Вскоре в ход пошли карты, которые подверглись безжалостной порче: дорога несколько раз меняла маршрут. Рассматривались и отвергались варианты. Спорили до хрипоты, до коньяку, до того, что заглядывали напуганные шумом адъютанты. Несколько раз…
