А я не стал спорить. И ссориться не хотелось. Легко мог его понять. Вспоминаю, как же плохо мне было в его ненаглядных столицах, как хотелось домой, в Сибирь. Как бесила каждая проволочка. В памяти еще не поблекло то, как здорово этот барон мне в Барнауле помог, и была надежда, что он осознавал простую связь между скорейшей организацией массового переселения датчан и датой своего возвращения в «цивилизацию».
С юридической же точки зрения сложности были и у иностранных граждан, и у наших крестьян. С одной стороны, как я уже, наверное, не раз говорил, указ Министерства государственных имуществ от 20 апреля 1843 года «Об организации переселения крестьян в связи с освоением Сибири» так никто и не отменял. С другой – в новом, напечатанном и разосланном еще в прошлом, 1864 году, но вступившем в силу с 1865 года кодексе законов и уложений Российской империи прямо значилось, что крестьянин не имеет права без получения разрешения земского старосты и полицейского начальника оставить свой надел и двинуть за счастьем за Урал. Такие самовольные путешественники приравнивались к бродягам и могли в случае, если станут упрямиться, однажды оказаться и на каторге.
Поэтому царский манифест о дозволении вольного переселения на Урал, в Западную Сибирь и на Алтай, очень ждали не только мы с графом Строгановым, но и, как ни странно, горные начальники. По сведениям жандармов, на кабинетских землях скопилось уже более десяти тысяч человек, пришедших из России. Их и выслать не было никакой возможности, и на землю поселить права не имели. Пока же все эти люди бродили по деревням, попрошайничали, пробовали батрачить, а иногда наверняка и приворовывали. Некоторые, те, что посмекалистее, самовольно распахивали куски целины в глухих местах, отстраивались, да и жили себе, не задумываясь о налогах и рекрутской повинности.
Думается мне, таких поселений по моей губернии и горному округу много больше, чем представляется чиновникам. По-хорошему бы отправить казачков с опытными следопытами, учинить дознание и сыскать этих самостийных новых сибиряков. Ну не может же такого быть, чтобы люди целыми деревнями сидели в глухой тайге и не выходили хотя бы в церковь. Значит, и найти их можно. Только зачем? Чтобы, согласно букве закона, выпроводить их обратно на запад? Или чтобы помочь им хоть как-то? Так в моем положении, когда каждый человек на счету, выгонять – глупо, а помогать – опасно. Это я людей, сумевших прошагать четыре тысячи верст, преодолеть все преграды и препоны, не попасться полиции, найти подходящее место и обустроиться, настоящими героями считаю. А другому они – просто повод выслужиться или на мою репутацию тень бросить.
В этом отношении с расселением было проще. Император уже подписал нужные бумаги. Существовал закон о гражданстве, и барон фон Фелькерзам намерен был проследить за его неукоснительным исполнением. Так что тут мы никаких преград не видели.
Однако же существовал один неясный аспект. Это большей частью касалось тех их датских переселенцев, кто намерен был заняться крестьянским трудом. Дело в том, что они, пребывающие в империи, так сказать, на пятилетнем испытательном сроке, а де-факто оставаясь гражданами другого государства, на землеотвод могли не рассчитывать. Закон позволял им купить сколь угодно большой участок, но у меня были огромные сомнения, что беженцы способны это сделать. Иначе зачем бы им понадобилось тащиться через полземли в дикие местности в чужой стране?
Для нормального, хоть сколько-нибудь близкого к реальности планирования срочно требовалась информация о числе переселенцев, их профессиональных навыках, потребностях и намерениях. Зная все это, можно телеграфировать принцу. В конце концов кто, как не он, даже больше меня заинтересован в нормальном расселении беженцев?
А для моих планов совсем не лишними были бы достоверные сведения о свободных, подходящих для земледелия и животноводства участках в губернии. Справки, присланные по моему приказу окружными начальниками, выглядели по меньшей мере излишне оптимистичными. В закоулках памяти что-то этакое было о гуманитарной катастрофе, которой в итоге стала столыпинская программа переселения. То ли дед, то ли прадед рассказывали, как несколько расейских семей землемеры пытались уместить на один и тот же надел из-за банальных приписок сибирских чинуш. Тогда в столицу отправлялись бравурные рапорты о свободных участках, которые на поверку оказывались оврагами, болотами или черной непроходимой тайгой. Просто никому в голову не пришло проверить те симпатичные желтенькие квадратики на карте, где должны были жить люди.
Вот такого «заселения» пустошей мне и даром не надо. Понятно, что «лишних» крестьян спокойно примут фабрики и заводы. Не зря же я столько сил тратил на их появление и развитие. Но ведь кроме людей, ставших сибирским пролетариатом, найдется немало и тех, кто попросту разочаруется и решит вернуться в Россию. Некоторые даже доберутся до родных мест с известиями о том, что в Сибири еще хуже. И такой черный пиар мгновенно расползется по местечкам, сводя на нет все мои усилия.
В общем, нужно посылать надежных людей осматривать участки, организовывать и обустраивать провиантские магазины, закупать у киргизов лошадей и телеги – у старожилов. Оставалось, правда, неясным, кто за это все должен платить. По самым скромным расчетам, на доставку и питание каждого будущего сибиряка нужно истратить не менее десяти рублей. Или двести тысяч – на всю орду.
После долгих споров решили условно принять, что не менее половины датчан станут крестьянами, две пятых – рабочими или ремесленниками, а остальные окажутся торговцами или какими-то специалистами. Очень хотелось, чтобы нашлись среди них врачи, инженеры и геологи.
Десять тысяч человек – это всего около пяти тысяч семей. Или семьдесят пять тысяч десятин земли. При средней цене на пригодную для возделывания землю рубль двадцать за десятину для полного обеспечения беженцев участками нужно всего-навсего девяносто тысяч рублей. Не так много по большому счету. Но и немало. Ведь по-хорошему рублей по двадцать нужно было бы раздать каждой семье на обустройство. Тем, кто станет пахать, сеять и скотину разводить – на семена и инвентарь. Остальным – на пропитание, пока не найдут подходящую работу. Итого еще тысяч сто.
Серебро, за которое Ольденбургский согласился отказаться от права на титул, пока еще оставалось в берлинских банках. А датчане уже выгружались с кораблей в Санкт-Петербурге. И где взять полмиллиона, я представления не имел.
К ночи, спустя три полштофа коньяку, мы в полном составе, вчетвером, лежали животами на столешнице, застеленной здоровенной картой Российской империи. Тыкали пальцами в населенные пункты, чертили карандашами, вымеряли ниткой расстояния. И чем более тщательно мы пытались планировать, тем больше возникало вопросов.
На самом деле я особенных затруднений не видел. Имея на руках пачку долговых обязательств принца или гарантийных писем Государственного банка, проблемы могли быть решены. Та часть маршрута, что должна была пройти по моей губернии, представлялась вообще самой простой. В Тюмени легко найдется необходимое количество барж и паузков, чтобы самосплавом спуститься до слияния Иртыша с Обью, а уже оттуда пароходы, сменяя друг друга, доставят ценный груз к Томску. По слухам, тобольский губернатор Александр Иванович Деспот-Зенович – достаточно разумный человек, чтобы не мешать обустройству двух продовольственных складов на своей территории, собственно в самой Тюмени и в устье Иртыша.
От Нижнего Новгорода – самой восточной точки, куда пока добралась железная дорога, до Перми тоже препятствий быть не должно. Пароходное сообщение на Волге и ее притоке Каме развито гораздо лучше, чем в Сибири. Достаточно пробивного и слегка нахального чиновника с деньгами, парой помощников и каким-нибудь страшным «вездеходом» – бумагой из Его Императорского Величества канцелярии, чтобы решить все проблемы.
А вот дальше, через сам Камень, Сибирским трактом до Тюмени, – самый сложный участок пути. Четыре тысячи подвод с лошадьми. Тонны фуража и продовольствия. Охрана, в конце концов. Наивных и не понимающих языка европейцев ухватистые притрактовые жители облапошат и еще добавки попросят.
