Если бы даже Алена хотела как-то возразить Глуму, то не сумела бы, так быстро они бежали. Одно хорошо — кусты и коряги, похоже, слушались лешего, и торопливо расступались, очищая им путь, так что, чуть приноровившись, можно было бежать за Глумом не спотыкаясь. Наконец они выскочили на поляну, и Алена изумленно замерла, глядя на росший посреди поляны молодой дубок, удивительно похожий на Бубу.

— О! Здравствуй, Аленушка! — проскрипел дубок, радостно замахав ветвями. — А я уж думал, больше не свидимся. Давно ты у нас?

— С утра.

Алена подошла к дубку поближе, обошла его со всех сторон. Это был Буба, точно такой, каким она помнила его. Только ноги лешего теперь срослись и пустили глубокие корни, а руки и голова дали молодые зеленые побеги, образовав небольшую но довольно лохматую крону. Кора на Бубе была теперь молодая, свежая. И цвет лица у него был какой-то зеленоватый.

— Ну рассказывай, как это тебя угораздило?

Буба потупился и понурил руки-ветви.

— Да, вот, зимой меня совсем поясница замучила. Все ломит и ломит. Да и кора шелушиться стала чего-то. И нет чтоб отваром каким, или настойками полечиться. Решил я разом, так сказать, все болезни того… Ну, то есть, волшебную шишечку съесть, омолодиться. Дело-то верное… Ну и съел по весне одну из тех, что ты мне тогда дала…

— И хватило же у дурня ума!.. — укоризненно покачал головой Глум.

— Но ведь омолодился же! — заспорил Буба. Но тут же осекся. — Правда, пожадничал я малость. Самую большую шишечку съел… Оно как меня шибануло! Ка-ак раскорячило! Такая, елки-моталки, силища по стволу потекла, что ревматизм как рукой сняло, и старую кору всю, а голове прояснение такое!..

— Что аж ветви из ней повылазили! — язвительно усмехнулся Глум. — Еще спасибо скажи, что не омолодился до самого предела.

— До какого еще предела? — не понял Буба.

— До какого? И он еще спрашивает! — Глум подбоченился и уточнил с важным видом: — Из какого ты, дядюшка семени возрос, помнишь ли?

— Знамо дело, из дубового. Из желудя то-есть. И ничего постыдного в том не вижу. Оно куда как надежнее всяческих хвойных… и долголетнее, — при этом Буба гордо усмехнулся и указал маленькой веточкой, как перстом на Глума, намекая, видимо, на его хвойное происхождение.

— Так вот, будь шишечка еще хоть на самую малость побольше, в самый бы желудь ты и вернулся, — продолжил с видом эксперта Глум, проигнорировав обидное «всяческих хвойных».

— Спаси Род! — испуганно дернулся и замахал ветвями Буба. — Что ты все пугаешь меня, племяш? О том, чтобы какой леший эдак-то в самое семя омолодился, я и слыхом не слыхивал.

— А от кого б ты услышал? Говорить-то семя не может! Вот сожрал бы ты по жадности своей, положим, две шишечки, и все — превратился бы в желудь. Ни сказать, ни вспомнить. Так бы свиньи лесные и слопали…

— Ну, хватит пугать! И так уже он настрадался, — вмешалась Алена. — Ты скажи лучше, Буба, чем можно твое выздоровление ускорить? Может, кормить тебя надо чем-то особенным?

— Ох, нет. Спаси Род! Я уж поел разок… Теперь вот через корни питаться приходиться.

— Так ты голодный, наверное? Компоту хочешь? Давай, я компотом тебя полью?

— Ага, ага… — закивал, издевательски улыбаясь, Глум. — Киселем поливать, кашей удабривать, а смятаной кору обмазывать… Ну ты, девица и удумала! Да вокруг него тотчас мошка заведется, да гниль-плесень всякая. Уж лучше не трогай его совсем. Растет себе и растет, сырой землей питается…

— Отчего же?.. Навоз бы мне не помешал, прошлогодний, под корешочки. Да полив каждодневный, да землицу перекопать хоть легонечко, — мечтательно вздохнул Буба.

— Ну, перекопать, пожалуй, дело не хитрое, — кивнул Глум. — Я и так уж на прошлой неделе тебя перекапывал.

— А ты не ленись. Перекопай еще раз. Да поливать не забывай. Дождь-то не каждый день бывает, а мне для росту лучше. И навозом, навозом меня как-нибудь…

— Да где ж я тебе навоза в лесу найду? — возмущенно всплеснул руками Глум. — Я скотину, чай, в гумне не держу. Вон, у этой навоз лучше спрашивай, — указал он на Алену.

— Богатырей-то на заставе давно уж нет. Коней их — тоже. Так что вряд ли я найду навоз в нашей конюшне. Но вот у Яги должно быть. У нее ведь коней — целый табун.

— Ну ты удумала… У Яги… — Глум поежился. — Как же это я навоз из ее конюшни возьму, когда мне и подойти к ее поляне боязно?

— Ты только до Яги меня проводи, а навоз я вам организую… Скажи-ка лучше, если поливать его, удобрять, перекапывать, то скоро ли Буба… поправится?

— Как знать, — пожал Глум плечами. — Может месяц еще, может год, а может и несколько лет. Тут ведь вот дело какое. Пока он корешки из земли вынет, пока ходить снова научится… Ох, чую, пропадет мой лес совсем, пока я тут, по доброте своей, дядюшке помогаю… Вот хоть бы ты, Аленушка, сбегала в соседний лес, что отсюда на восток, у Гнилого моря. Там другой племяш Бубы живет. Пусть-ка и он за родственничка постарается. Не все мне одному…

— Нет! — испуганно скрипнул Буба. — Не надо сюда этого шалопая. У него и свой-то лес весь гнилой стоит. Так он и мне, понимаешь… Ты уж потерпи, Глумушка. Мы сочтемся потом, сочтемся. Я и так уж изо всех сил стараюсь, расту. Недолго еще осталось терпеть-то. Недельку другую еще…

— Да ты второй месяц меня этими недельками потчуешь! Нет уж… Коли нашлись теперь у тебя тут друзья, — он махнул рукой на Алену, — то я уже тебе не помощник. Виданное ли дело, чужой лес стерегу, а свой-то в те поры, небось, пропадает…

— Да ты что, сдурел что-ли, Глумушка? У тебя ж там жена твоя, Параська. Приглядит за всем, посмотрит, справится. А я один, как перст.

— Коли ты моей Параське доверяешь, так я вот этой красной девице доверяю вполне, — и Глум указал на Алену. — За недельку-то чай твой лес не испортится. Ну а там уж ты и сам поправишься.

— Ну уж нет! — в один голос возмутились Алена и Буба.

Буба даже подпрыгнул на месте. Точнее, попытался подпрыгнуть. Один из его корешков при этом выскочил из земли и со скрипом зашевелился.

— Да ты что это удумал, Глумушка?! У тебя за лесом смотрит кикиморка. А меня теперь ты бросишь беспризорного?.. Человек ведь существо бестолковое. Нешто он с целым лесом управится? Без лешацкого нашего радения человек и в огороде хрен не вырастит!..

— Да если бы я и умела, — Алена слегка обиделась на столь нелесное мнение о людях, — и то бы не смогла остаться. Некогда мне!

— Ладно, Глум, — махнул веткой Буба. — Коль ты упрямый такой, коли ты такой вредный, я тогда тебе пол-шишечки дам, ежели последишь еще за моим лесом, пока я сам не стану ходячим.

— А если ты еще целый год прорастать будешь? — не унимался Глум. — Я что же, за какие-то пол-шишечки тут целый год горбатиться буду?

— Ну хорошо. Не шуми, — безнадежно вздохнул Буба. — Сколько хочешь?

— Шишку, не меньше!

— За год? — уточнил, хитро прищурясь Буба.

— А дольше года тут торчать я вообще ни за какие чудеса не согласный!

— Хорошо. За год шишечку, — вкрадчиво продолжил переговоры Буба. — А ежели я раньше ходячим стану? Тогда пол-шишечки, так?

— Не так… Три месяца я уже стерегу. Если общего срока меньше полугода выйдет, тогда, так и быть, пол-шишечки. А ежели больше полугода, так тут ты расшибись, но целую шишечку мне подавай!

— Хорошо. Сговорились, — вздохнул Буба и протянул Глуму руку-ветку. — Солнышко видело, о чем уговор.

— Солнышко видело, — эхом повторил Глум и ударил по ветке своей шестипалой рукой.

Алена, нетерпеливо наблюдавшая за препирательствами леших, облегченно вздохнула.

— Ну теперь-то, Глум, ты можешь проводить меня к дому Бабы Яги?

— Вот, — Глум показал издали на поляну Яги. — Там она живет… Ну, я пошел?

— Иди, иди, трусишка, — Алена обернулась к лешему, но того уж и след простыл. Девушка только вздохнула, покачала головой и зашагала к знакомой избушке на курьих ножках.