«Что белогвардейцы, что красноармейцы — одинаково зверьё. Мужчин — в расход, женщин — к себе или в анатомичку».

От расстройства Безуминка прикусила костяшку согнутого пальца. «Чёрт, и ни слова про наших!.. Что их — перебили? взяли в плен?»

Обычно она притворялась, будто равнодушна к войне и сражениям, но…

Средства позволяли ей взять купе без попутчиков, чтобы побыть одной всё время, пока поезд шёл от столицы до Кеновика. Ещё утром она надеялась, открыв окно, любоваться в дороге пейзажем вдоль железнодорожного пути — теперь надежды рухнули, как в шахту.

Ехала, ни на что не глядя, только порой вытирала слёзы. Но о ком плакала?..

«Ну кто они мне? Вояки, крушители, и табун девок в придачу — рожать, заселять Мир… Поймали б — и меня туда же. Сразу бы отличили, из каких я. А здесь я кто? Мирянка? лишь по записи, и то с припиской — „инопланетного происхождения“, — или как нас метят?.. Штабс-ротмистр, дворянка — фе! это дарёное, а не врождённое. Как вписали, так и вычеркнут. Даже если оставят — как дальше? Служи за жалованье, выслуживайся в ротмистры… да произведут ли? Соберутся чины в эполетах, пороют бумаги — „О, это ж кротиха! хвост от паты ей, а не погоны ротмистра“. Живи дальше в Гестеле, натаскивай юнцов с юницами. Свой апартамент, прислуга, корм с графской кухни — куда лучше?..»

От картин будущего, которое нарисовалось в уме, Бези замутило. Все три пирожных с кремом, которые она умяла в вокзальном буфете, комком подступили к горлу. Поднявшись со стоном, она вслепую нашарила лямку, рывком опустила дверное стекло, высунулась из вагона — ветер остудил её лицо, стук колёс ударил по ушам, паровозный дым шибанул в ноздри, — и рвотный позыв чудом оборвался. Долго не могла отдышаться, лишь отплёвывалась, свесив голову.

«О звёзды, что же я жру и жру, как пата молодая?.. и в животе не держится, назад прёт… Сейчас пересижу — опять есть захочу. Скорей бы Гестель, да в Аптечный сад — там тёрн, кизил, самое что надо. Прямо с куста нарву…»

Пытаясь представить себе горячий обед с кухни Бертона, она вновь почуяла спазм в животе. Даже мысль о супе вызывала отвращение. Хотелось чего-то несусветного — полизать соли, погрызть штукатурки… впору землю есть, лишь бы унять безумные желания.

«А Церес дал бы всё, что попрошу!» — Отчаянная мысль сверкнула, и слёзы хлынули уже ручьём, навзрыд, даже руки не поднялись их утереть.

«Я у него жила как господарка!.. Дом, слуги, мне угождали, каждое слово слушали!.. Он меня любил, я была его милая, самая близкая!.. Сколько рассветов на одном ложе просыпались, сколько нежных слов друг другу нашептали!.. Не граф какой-то, а великого господаря наследный сын! А тут? Бертон помыкает, как угодно: „Вы лично мне подчиняетесь!“ Любой Картерет велит: „Займись повторением дальней наводки!“ До того тошно — даже от ассистентов любезности слушаю!.. И так на всю жизнь?»

Слёзная тоска сменилась злым ожесточением. Кое-как привела лицо в порядок, два платка испортила, намочив их из купейного кувшина. Поправила причёску. Нельзя же сойти с поезда зарёванной лахудрой, надо держаться приличий.

«Да, Церес меня оставил. Ради очередной птички. Мужчины — такие. Но когда дошло до крайности, кого призвал? новую юбку? Меня! и попросил помощи… Ну, я… я была в обиде. И под клятвой. Мы были оба неправы… но я — его кротёнок, всё равно. Если б его не отправили в ссылку, он бы… конечно, он не мог меня забыть. Никогда! Может, ещё сильней бы приблизил… Он тоже теперь в одиночестве… как я. Все его пассии не могут сделать столько для него. А если…»

Её проняло страхом — вдруг Церес так утешится с другой, что объявит конкубиной, официальной любовницей? У господарей Мира это водится — год, другой, третий, а после — рраз! и гербовая запись: «Считать ан Такую-то эриной на правах замужней, под особым покровительством Его Императорского Высочества…»

Не раз бывало. Иные графские рода — из бастардов, чьих мам высочайше пригрели в постели. Хоть бы и худородная была, но отец-то — осиянный молниями!

Бези задрожала, словно сидела на бомбе, и фитиль догорал.

«Я леха, истинная дура. Надо было добиваться, пока вместе нежились! А я — „Мой навсегда, мур-мур-мур!“ А потом — „Он закружился, пройдёт! Ох, когда же?“ Навёрстывай теперь!.. Что же делать? примет? не примет? признает, оттолкнёт? Мы же пять лет вместе!.. пусть не подряд, но кто был с ним дольше?!. Значит, одна я имею право! Я, никто другая! И куда с этим правом идти?.. Я докажу, у меня тьма свидетелей — челядь в Бургоне, свитские гвардейцы, синего полка жандармы. Я числилась там, наконец! раз штабс-ротмистр, значит, не ручной патой записали… Наконец, если он слово скажет, на кротиху не посмотрят! Всё предъявлю — дворянка, офицер, мирянка, пусть со мной считаются!»

Дерзкие мысли осушили её слёзы окончательно; в Кеновике Бези сошла уверенной и смелой. Нанять экипаж до Гестеля здесь труда не составляло, любой извозчик городка рад заработать полтину — видно, что пансионная барышня в духе, скупиться не станет. Правда, на взгляд возницы барышня смотрелась бледновато и держалась нервно — то платочек теребит, то зонтиком постукивает, а головой крутит, будто кого потеряла.

— Своих ищете, ан? — спросил через плечо извозчик. — Они треть часа как с фургоном отбыли-с…

— Кто? К зеленщику с молочником наши на заре ездят, давно уже должны уехать.

— Эти были в своё время, не про них я! Два учёных барича с прислугой шастали тут, бумагу предъявляли — мол, им для науки надобны кошки бездомные, да и домашние сгодятся. Хорошую цену давали. Дюжины три отловили — грамотно, в рукавицах, в фехтовальных масках… — Словоохотливый извозчик рад был поговорить со златокудрой красоткой. — Кошка, если её брать неправильно, извините за выражение-с, искровянит ловцу всю харю… Опять же, и приваду раскидали, чтоб дикарки шли на запах. Мяв стоял от их фургона!.. Говорили, ещё приедут. Позвольте спросить, ан, на что в пансионе столько кошек?

«Так, баричи — это ассистенты, Сеттен с Китусом, — вздохнула Без. — Значит, Картерет всё же завёл зверинец, как и обещал… Девчонок нет — он на кошках опыты ставить будет. Мне бы его заботы!»

— Наука, любезный! Профессор вычисляет среднюю длину кошачьего хвоста…

— Во-на как!.. Правду люди молвят — учёная братия-то не от мира сего, тёмному царю родня. Каких только бредней не выдумают!

На следующее утро.

Крепость Курма, остров Кюн.

Шестьдесят шестой день ссылки.

С утра денщик начищал для принца парадный мундир капитана 1-го ранга — соответственно полковничьему званию и ради дружбы с флотскими. Хотя Цересу казалось, что он смело может выйти на парад ряженым — горбуном с пеньковой бородой, усатым купцом с безменом, волком в шкуре, — как принято дурачиться на Зимнюю Радугу, в солнцеворот. Во что ни нарядись, останешься узником Курмы.

Капитан-командор Барсет почтительно советовал ему воздержаться от поездки в Эренду — то есть озвучил запрет государя-отца на участие сына в параде на материке. Явно из опаски — там армейские командиры будут в сборе, лучшие части под ружьём; вдруг принц воззовёт к войскам, поднимет мятеж…

«Должен ли я считать это признанием моих талантов как вождя, отец? Бездарного рохлю вы бы не боялись… Вы рассудили верно — далеко не все мои сподвижники отстранены и уволены; мне есть, на кого опереться. Только не здесь».

В просторном кабинете, этажом ниже опочивальни, свежевыбритый Церес — в бархатном тёмно-фисташковом шлафроке с шёлковыми отворотами, подпоясанный шнуром с кистями, — занимался прожектами. Даже если бы люди Барсета заглянули в его бювар, ничего крамольного они там не нашли бы — ни набросков бунтовских прокламаций, ни планов цареубийства, ни писем к сообщникам. Странные спаренные дирижабли с какими-то платформами наверху, ракетопланы — один под брюхом у другого… воображаемые корабли с пометками «Ракетоносный рейдер». Пылкие, но неосуществимые фантазии полководца без армии.