«Укройтесь под сводом», что бы это могло значить? Для юродивого слишком грамотно написано. Чья-то другая рука… Глупая шутка, от местных студентов?»

– Надеюсь, что архиепископ эту благочестивую пьеску не осудит. – Принц убрал жандармскую мольбу в карман мундира. – Держу пари – граф обратит ручейную красотку, к торжеству веры.

– Ставлю червонец, что бедняжка обратиться в воду со словами нежности, а граф останется безутешен, – предложил барон. – Устроит часовню, чтобы молиться о погибшей душеньке…

– Три червонца против вашего.

– Эрцгере, с такой ставкой трудно тягаться!

– Но согласитесь, я рискую больше. Весь выигрыш, чьим бы он ни был – на цветы для ан Джани.

– Поддерживаю слово барона! – вызвался Шпага. – По рукам, и при свидетелях. Кто собирает ставки?

Принц пренебрежительно скосился:

– А вот, у нас гере адъютант сидит, он в споре не замешан…

Между тем в зале гасили лампы, а рампа загоралась яркими калильными светильниками – служители пускали кислород и водород по трубкам, цилиндры негашёной извести вспыхивали ослепительным сиянием.

– Начинают. – Шпага, истый театрал, достал морской бинокль. Иначе как судить о ножках примы?

– Пока увертюра, смотреть не на что, – посмеиваясь в усики, Церес раскрыл адрес синей кожи, преподнесённый архиепископом.

Между твёрдыми, как пергамент, листами патента, покрытыми каллиграфическими строками, его поджидала узкая записочка, без обращения и подписи, с уже знакомым текстом:

Храмин-день 6-го зоревика опасен для вас. Укройтесь под сводом, иначе вы встретитесь с роднёй на громовом небе.

«Похоже, не студенческая шутка. Тогда что? кто это подложил сюда?..»

В антрактах мнения об оперетте кипели всюду – в фойе, в кулуарах, у буфетов. Здесь же, на столиках между бокалами сидра, строчили первые рецензии: «Скандальный успех!», «Теперь мы знаем, как одевались ручейные девы», «Гром, боренье и любовь», «Голос гнева и страсти из уст ан Трисильян».

Третий мичман – славный офицер, но без музыкального слуха, – твердил своё, залив в глотку очередной бокал:

– Она прелестна – кто спорит? Формы… револьверная пушка калибра три с половиной чети – и та уступит ей по красе форм! Но певческое дарование…

– Гром господень! Нельзя ли сравнивать с чем-нибудь… не металлическим? Это живое, столь трепетное, зовущее и неприкосновенное тело…

– Да вы поэт, дружище! Вас следует звать не Торпедой, а Возвышенным Пером.

– А вас – Пушкой. Что скажете, господа?

– Принято, – улыбался Церес, пивший в обществе своих мичманов.

Пьянящая атмосфера театра, бойкая и чувственная оперетта увлекали его, но два одинаковых письма то и дело возвращали мысли ко дню шестого зоревика.

«Чуть больше недели и… что? Проклятие Грома из Кивиты? Чушь. Правда, патриарх мне смутно намекал о неких тайных силах церкви… обычно это ловкий отравитель или убийца из ордена Серпа, а тайны – для доверчивых и мистиков… Или – кто-то склоняет меня к побегу. Интрига батюшки? Вполне возможно. Ешь меня дьяволы, если поддамся…»

Ему везло с закладом – граф обратил ручейную прелестницу, языческие боги с рёвом отступились от неё, и на заднике сцены расцвела спасительная радуга. Даже архиепископ аплодировал. Пушку с выигрышем бегом послали за цветами, а принц в охотничьем азарте поспешил за кулисы – следом барон со Шпагой несли вазу и фантастической величины букет.

Утомлённая, ещё в гриме, красавица Джани приняла его радушно, но держалась с осторожностью:

– Вы так добры, эрцгере… Я счастлива вашим признанием моего скромного дарования. Право, я не заслужила столь щедрых подарков.

А какая надпись! «Синий принц – Яркой птице». Джани волновалась – это… откровенное предложение. Что дальше? что будет?..

Церес продолжал самым чарующим голосом:

– Ваш талант заслуживает большего. Хотите войти в историю, ан Джани? Первая девица на борту первого в Мире рекордного корабля… Успех «Ручейной девы» должен быть отмечен и прославлен по достоинству. Мотокарета ждёт у подъезда. В Курме состоится пир в вашу честь. Отказа я не приму.

И она снизошла. Под шум оваций и хвалебный хор села в карету, а принц поддерживал её нежную руку.

Он велел водителю притормозить лишь около двоих – они, как поклялись, стояли на коленях в ожидании, тиская в руках картузы.

– Барон, поручаю их вам, как статс-секретарю. Я принимаю этих парней в штат прислуги.

Адъютант было приоткрыл рот, но встретил властный взгляд принца – и смолчал.

Штандарт с Птицей-Грозой бился на мачте «Подарка», ветром развевало юбки Джани, её рука соприкасалась с уверенной рукой принца, корабль нёсся к вечернему острову, и будущее сулило нечто упоительное.

О, судьба актрисы!

Перед сном вредно слушать страшные истории – даже о смерти Девы-Радуги, – а тем более ругаться или смотреть, как другие ругаются. Если отойти ко сну с дрожью в душе, злые тени – слуги тёмного царя, – ворвутся в сновидения, смутят душу, нашепчут грех или напустят кошмар.

Плохо к вечеру маяться от разлуки и переживать о том, как люди перессорились.

Хотя Лара истово молилась на сон грядущий, её сердце томилось, дрёма всё не приходила, и волнение долго мешало девчонке сомкнуть глаза.

А сон явился тягостный, пугающий.

Или его навеял чужеземный Бахла? всё-таки Эри с Лис читали в комнате заклинания вейского бога, а для детей Грома инобожие запретно…

Ларе снилось, что она стоит на голом высоком холме. Небо низко заложено тёмными, сплошными тучами, вся земля в сумраке. Вдали глухо грохочет, громыхает что-то, и в такт раскатистым ударам горизонт кроваво вспыхивает алым. Она поняла – «Там война». Захотелось скрыться, убежать, но сойти с места сил не было.

Сквозь эфир Лара видела вдали ржавый огонь пожаров. Горели города. Пылая, рушились в реки мосты, багровыми взрывами в клубах дыма взлетали на воздух заводы, а беженцы текли по дорогам многотысячными толпами, как чёрные реки. Среди дыма и пламени ползли тусклые грязно-бронзовые колпаки боевых черепах, блистая вспышками жёлтых лучей, а навстречу им катились самоходки, с рёвом взлетали ракеты, били пушки, вздымая облака пыли и гари.

Всё ближе была жуткая картина. Как это отличалось от победной панорамы «Одоление дьяволов»!..

Мёртвые лежали тут и там, от их вида пробирал озноб, и подступала тошнота. Стелился ядовитый фосфорный туман, смрадно курились воронки от бомб.

На краю громадной ямы солдаты в противогазах и кирасах поднимали красный стяг царя Яннара. Вскидывают ружья, салютуют саблями – и общий вопль, утробный, яростный: «Ура-а-а!»

Красноармейцы шли редкими цепочками, охраняя с двух сторон вялую, понурую колонну, в основном из патлатых девиц – жалких, грязных, то нагих, то прикрытых рванью из бурой студенистой плёнки, похожей на лохмотья скользкого желе.

Кто-то поднял ружье и выстрелил прямо в гущу пленниц. Одна рухнула, через неё переступали, а она ещё шевелилась. Солдат подступил – колонна отпрянула, как овцы от овчарки, – занёс штык и приколол лежащую к земле. Голова её мотнулась на шее, замерла с широко открытыми глазами. Ноги идущих топтали разметавшиеся волосы – длинные, светлые.

Луч зрения пронзал время и расстояние, показывая Ларе омерзительные сцены, нестерпимые как смерть, и даже хуже. «В могиле не больно», мама Рута говорила. А жизнь там, на острие луча, тянулась в муках и криках, под гогот солдатни, и видеть это было нельзя, но глаза видели сквозь веки, сквозь ладони.

«Прекратите!» – но голос лишился звука.

Вдруг она ощутила, что кто-то смотрит вместе с ней – лучи, её и его, пролегали рядом, словно натянутые провода, и вздрагивали в такт. Лара оглянулась.

Как в мареве, едва проступало лицо гиганта – железно-серое, в рябинах и выщерблинах, в пепельно-золотой сетчатой маске. Медно-жёлтые глаза, не мигая, следили за ужасным зрелищем – твёрдо, холодно, без сострадания.