— Коли я б не захотел сам за ней в могилу сойти, кто бы сумел меня принудить? — богатырь тоже обернулся и глянул на Марью. Кисло улыбнулся. — А ведь уезжал я из дома совсем с другой мыслью. Надоела мне тогда Настасья… Знаешь, я ведь женился, в Новгороде…

— Знаю, — кивнула Алена.

— Ну вот, — Добрыня облегченно вздохнул, избавленный от необходимости что-либо объяснять. — И так тошно стало мне жить при жене, да при матушке. Решил — поеду в степь, развеюсь. Глядишь, тоска и пройдет. А потом увидел Марью и обезумел будто. Думал, ничего мне теперь кроме нее не надо…

— А теперь так не думаешь?

Добрыня замолк, словно бы прислушиваясь к себе, да так и молчал, пока они не въехали в становище.

Под ликующие крики ханских родственников и слуг кавалькада с Улькеном и Добрыней во главе остановилась среди юрт. Новость о том, что Добрыня вышел живой из кургана, все встречали с ликованием.

— Любят тебя здесь, — утверждение Алены прозвучало одновременно и как вопрос.

— Да, — богатырь махнул рукой. — Помог я им маленько.

— Маленко! — услышавший эту часть разговора Улькен возмущенно замахал руками. — Зачем такой скромный, Добрыня? Маленко белого волка убил, который каждый день уносил из стада лучшего барана. Никто поймать не мог, никто убить не мог. А он маленько убил!

— И что же, это был обычный волк? — поинтересовалась у Добрыни Алена.

— Зачем обычный? Такой злой волк был! Сильный колдун был!.. Обычный волк кого может тут испугать? Волков боятся, степь не ходить! — засмеялся Улькен. — Белый волк был сильно колдун. Зло держал на Гонзак, мой отец. В ханском стаде лучший баран каждый день уносил!

Улькен, старший сын хана Гонзака, пригласил всех в свою юрту, и там начался настоящий пир. Полились рекой кумыс и арака, слуги принялись разносить гостям лепешки, шурпу — мясной бульон в больших пиалах, и парное баранье мясо. Добрыня с волчьим аппетитом набросился на еду, а Алена, усевшись с ним рядом, продолжила свои расспросы.

— Да обычный был оборотень, — пожал плечами Добрыня. — Стрелы его не брали. Я уж хотел последнюю огняную стрелу Горыныча на него извести, да потом похитрее штуку удумал. Ночью, пока не видит никто, вырыл на ханском пастбище яму, прикрыл ее войлоком, травой присыпал, чтоб незаметно было. Вымылся начисто, одежду чистую надел, на земле спал, у костра не сидел, чтобы дымом не пахнуть. Ну и засел в той яме, в засаде. А для приманки выбрал в ханском стаде лучшего барана. Привязал с ямой рядом. Сижу, жду. Думаю, стрелы тебя, волчище, не имут, так я мечом приласкаю. Он, конечно, попался. Волк-то был не настоящий. Настоящий бы меня в яме все равно за версту учуял… Ну, он за барана, а я его мечом ка-ак рубану! Завизжал волчище, как недорезанная порося, и давай от меня удирать. А ногу-то я ему мечом переломил. Ну, и пустился я за ним в погоню, — Добрыня, запнувшись, огляделся вокруг. В шатре стояла тишина. Все пирующие слушали его рассказ, некоторые даже широко открыв от удивления рот.

— Так вот, — продолжил Добрыня. — Долго я за ним гнался. Еще бы! Пешком не угнаться за волком, — кочевники согласно закивали. — Но у волка нога была перерублена. От потери крови он постепенно ослаб, так что я в конце-концов догнал его и убил прямо в логове! — Добрыня широко улыбнулся и отвесил слушавшей его публике полупоклон, давая понять, что рассказ закончен.

По юрте разнесся одобрительный гул. Рассказ оценили. А Улькен счел необходимым добавить:

— Добрыня шкуру маленко снял с белого волка, и подарил отцу моему, хану Гонзаку. Стрелы не могут шкуру пробить, сабли не могут рассечь! Великий багадур Добрыня сумел маленько победить такой большой колдун. Слава ему на вся Степь!

— Слава! — заголосили пирующие. Привстав с большой шелковой подушки (все пирующие в юрте сидели на подушках, а еда лежала перед ними на покрытом скатертью войлоке) Улькен сам налил зелена вина из кувшина в большую серебряную чашу, и велел одному из слуг поднести эту чашу Добрыне.

Слуга с поклоном подал чашу богатырю, а Улькен возгласил тост:

— Долгих лет жизни и счастья для великий урус-багадур Добрыня!

Алена с подозрением посмотрела на кубок и торопливо прошептала на самое ухо богатырю.

— Как бы тебя чем не опоили, Добрынюшка.

Но тот, приняв кубок, осушил его одним махом, вызвав этим еще один восхищенный вздох степняков. А потом, вытерши усы рукавом, в полголоса ответил ей:

— Улькен мой друг. Ему можно верить.

Вдруг шум пира затих. Все обернулись ко входу. В дверях появился сам хан Гонзак — высокий, сухощавый, седоусый. Увидев рядом со своим сыном живого и здорового Добрыню он широко, радостно улыбнулся. Поспешил подойти и обнять богатыря. Потом, разомкнув объятья, покровительственно похлопал его по плечу.

— Слышал. Все слышал. Земля не принял такой багадур как ты. Не может земля терпеть твоя смерть! Значит рано еще тебе в земля идти.

Усевшись рядом с сыном, Гонзак поднял поданную ему чашу и провозгласил тост:

— За то, чтоб ни один багадур не ушел раньше назначенного небом срока!

Радостно загудев, гости выпили, и пир вошел в свое прежнее русло. Потом появились музыканты. Забренчала домра, и полилась заунывная степняцкая песня. Ее сменила другая, лихая и звучная. И домру поддержали бубен и сопель — дудочка из тростника. Гости и хозяева становились все пьянее. Голоса звучали все громче.

Алена вдруг заметила, что пронзительный взгляд карих глаз хана обеспокоено мечется по лицам пирующих, словно бы пытаясь кого-то отыскать. Наевшиеся и напившиеся гости, тем временем, пустились в пляс. Беспокойство старого хана передалось и Алене.

«Ну где же Змей?.. Вот опоят сейчас Добрыню. Приворожит его снова к себе эта Марья. Что тогда делать? Попытаться мне самой убедить его?.. Рассказать о том, что Алеша на его Настасье жениться собрался?»

— А где Марья? — спросил вдруг Добрыня. Он был уже сыт, весьма пьян и выглядел вполне здоровым и радостным. — Папаша ее вот он, ик… А сама моя женушка?.. — обведя всех в юрте мутным взглядом, и не найдя Марьи, богатырь поднялся с места и полез на воздух. Алена поспешила за ним.

Оказавшись за дверями юрты Улькена, Добрыня огляделся. Бурка, которого уже напоили свежей водой и накормили отборным овсом, увидев богатыря радостно зафырчал и забил копытом в предвкушении новой скачки. Но Добрыня только махнул на коня рукой.

— Интересно мне знать, куда это Марьюшка подевалась? И пошто на пиру ее нет, — Добрыня недовольно топнул ногой. — Лошадку ее я тоже не вижу.

Со стороны кургана к ним приближался топот копыт. Алена вздрогнула и оглянулась. К юрте галопом мчался белый жеребец. Вот он остановился напротив них, игриво фыркнул и замотал головой. Алена с удивлением обнаружила, что на каждой ноге жеребца было одето по золотому, сложной чеканки, браслету. Добрыня, следом за Аленой глянув на ноги коня, вздрогнул, словно увидел призрака.

— Что, не узнали? — человеческим голосом спросил жеребец и подмигнул им хитрым зеленым глазом.

— Горыныч? Ты чего это? — Добрыня удивленно улыбнулся. — Что за шутовство? Хоть бы человеком прикинулся…

— И объясняй потом каждому, что за человек, откуда взялся… Нет уж. Лучше конем. Тут, в степи, коней, как в болоте грязи. Одним больше, одним меньше… Ну что, Добрыня? Сбежала твоя женушка Марья?

— Что значит, сбежала? — не понял Добрыня.

— Ну, ускакала. Уехала… С братцем своим, Кубратом. Или не братец он ей, не знаю уж…

— Ты что Змей, на Марьюшку напраслину возводишь?! — заорал возмущенно Добрыня. — Кабы не ты меня из кургана вынул, я б тебя за такие слова…