Но женщинам никто не жал руки — ни другие женщины, ни мужчины.
В детстве, когда-то очень-очень давно, ее отец любил подобным образом скреплять обещания с дочерью. Она ужасно гордилась…
Когда супругу требовалась помощь, Амелия спокойно прикасалась к нему. Потому что так было нужно, так было правильно — всего лишь ещё один раненый на ее жизненном пути. Но сейчас… Она ведь уже держала его за руки в храме, и с ней ничего не случилось, и страшно не было.
Потому что при свидетелях? Или потому что?.. Мэл запуталась.
Вложила пальцы во все еще ожидающую ее раскрытую ладонь — как в холодную реку с разбега прыгнула.
Монтегрейн чуть сжал ее кисть и тут же отпустил. Для него — обычный жест. Для нее — едва ли не подвиг.
— Договорились, — резюмировал мужчина, не заметив или сделав вид, что не заметил, ее внутренней борьбы. — Доброй ночи, Амелия.
— Доброй ночи… Рэймер, — откликнулась Мэл и поспешила в сторону столовой.
Щеки отчего-то пылали.
* * *
Несмотря на травы для сна, за прошедшую ночь Амелия проспала едва ли пару часов. Кошмары не мучали, но и сон не шел.
«Даю вам еще десять дней, после чего приеду за отчетом», — строки из недавнего послания так и звучали в голове голосом Блэрарда Гидеона.
Приедет и потребует новых сведений. И самым разумным было бы действительно поехать на утреннюю прогулку с супругом, чтобы выведать у него побольше информации, подружиться, как изначально советовал Глава СБ. Разумным, правильным…
Амелия очень долго пыталась стать Эйдану Бриверивзу хорошей женой, прощая все грехи и надеясь на лучшее, пыталась родить ему наследника, несмотря ни на что. Это ведь тоже казалось ей разумным, не так ли?
Однако, чем больше Мэл копалась в себе, тем лучше понимала, что по-настоящему цельной она чувствовала себя лишь в один период своей жизни — когда работала в лазарете во время войны. Цельной, сильной, уверенной в себе — потому что точно знала, что делала и ради чего, а ее совесть была абсолютно чиста.
А что будет, если Гидеон таки сдержит слово и, разделавшись с Монтегрейном, окажет ей поддержку, позволив уехать? Будет ли Амелия чувствовать себя цельной тогда?
Свободы хотелось до слез, до крика. Но в то же время она понимала, что можно сбежать от запятнанной репутации, а от испачканной совести никуда не деться.
Если Монтегрейн виновен, то пусть Гидеон сам доказывает его вину — это его работа, не ее. Она — Грерогер. Такие, как Амелия, рождены, чтобы спасать жизни, а не отнимать их.
Даже ценой собственного благополучия…
Вертясь в постели с боку на бок, Мэл то полностью убеждала себя в том, что довольно боялась в этой жизни и, кроме совести, ей больше нечего терять, и главное — поступать правильно.
А потом вдруг ее снова накрывало таким знакомым, въевшимся под кожу за годы жизни с Эйданом страхом, что решимость оставляла. Разве она борец? Как много Мэл боролась? Делала жалкие попытки, но ее вновь и вновь ставили на место: жизнь, муж, король, его верный пес Гидеон…
Разве она справится? Такая ничтожная и трусливая?
И снова поворот на другой бок — и высохшие на щеках слезы. И мысль: неважно, если не получится, главное — что она не будет противна сама себе, если поступит по совести.
Но, боги, как же хотелось пожить по-настоящему. Не для кого-то, не для какой-то цели, не по чьей-либо указке, а просто — для себя. Вздохнуть полной грудью и сказать себе, наконец: «Я свободна!»
А потом снова накатывали страх и неуверенность. Желание подчиниться и все сделать так, как велит Гидеон, нежели принимать решение самостоятельно.
Новый поворот, и опять другой бок. Сквозь тонкие шторы пробивается лунный свет, колышущиеся за окнами ветки высокого дерева отбрасывают причудливые тени, напоминающие когтистые лапы слуг преисподней.
«Ты грешница, Амелия! Грешница!» — снова звенит в голове голос матери-настоятельницы приюта имени Святой Дальи. И опять в Мэл просыпается чувство протеста и появляются силы бороться со всем миром… Лишь до следующего поворота на постели…
В итоге Амелия вымотала сама себя, и когда забрезжил рассвет, она не могла с уверенностью сказать, спала ли вообще этой ночью.
Вновь кольнуло малодушное желание остаться в постели и сделать вид, что проспала — отчего-то Мэл не сомневалась, что супруг не станет ее будить и просто уедет один. Но она уже решилась, назначив эту утреннюю встречу, а значит, надо идти до конца.
Амелия быстро встала, умылась, заплела волосы в две тугие косы, чтобы наверняка не растрепались во время скачки, и достала из шкафа недавно пошитый господином Линчем костюм для верховой езды.
Тогда, заказывая его, Мэл ещё даже не думала, что придется им воспользоваться. Монтегрейн сказал портному, чтобы он приготовил для его супруги все необходимое, а господин Линч авторитетно заявил, что леди без наряда для верховой езды никак нельзя. Амелия не спорила — размер шкафа позволял, остальное ей было безразлично.
Однако, когда портной продемонстрировал готовую вещь, Мэл лишилась дара речи от восторга. «Последний писк моды», — с гордостью объяснил господин Линч, приподняв полу платья, широкая юбка которого шла на запах, и под ней обнаружились самые настоящие брюки — специальный костюм, в котором модницы могли бы ездить в мужских седлах. К нему также приготовили высокие сапоги из мягкой телячьей кожи, плотно обхватывающие голени.
Глянув на себя в зеркало, Амелия впервые за долгое время испытала удовлетворение от увиденного. Косы и болотного цвета костюм — такой необычный для нее, прошлой Амелии, даже немного дерзкий.
Мэл улыбнулась, разглядывая себя. Не сдержалась, покрутилась перед трюмо, приподнимая юбку.
Новая одежда шла ей невероятно. А трехразовое питание, приготовленное великолепной матушкой Соули, и крепкий длительный сон сделали свое дело: бедра и грудь округлились, пропало ощущение чрезмерной худобы, на извечно бледном лице появился румянец.
Любуясь собой, должно быть, впервые за долгие годы, Мэл вдруг вспомнила отца. Как бы она хотела, чтобы он увидел ее такой. Увы, когда они виделись в последний раз, тот лишь качал головой и расстроенно поджимал губы, чувствуя, что дела у дочери идут далеко не так гладко, как она ему говорит…
С улицы донесся шум. Амелия подхватила уже приготовленный на кровати плащ и почти бегом выскочила из комнаты.
* * *
Когда она сбежала с крыльца, Монтегрейн в компании Оливера, Ронивера, Шебы и остальных собак уже был во дворе. Олли как раз заканчивал с седлом вороного жеребца хозяина, подтягивая подпруги, а Ронни только-только водрузил на гнедую лошадку женское седло, и сам, казалось, смотрел на него с недоумением. «И как в таком ездят?» — так и читалось на его лице.
— Доброе утро! — громко поздоровалась Амелия.
Оценила температуру воздуха и оставила плащ распахнутым — без него, пожалуй, с утра было ещё прохладно, но и застегиваться не было нужды.
Монтегрейн обернулся, ни капли не стесняясь, прошелся по ней взглядом с головы до кончиков блестящих сапог, выглядывающих из-под юбки.
— Доброе утро, — откликнулся в ответ. — Прекрасно выглядите. — Еще раз окинул взглядом ее костюм и добавил: — Необычно. Вам идет.
— Благодарю. — Впервые за долгое время комплимент был ей по-настоящему приятен — потому что она и сама знала, что хорошо выглядит. Непривычное, забытое и, оказывается, такое нужное чувство. — Ронни, ты не мог бы поменять седло на мужское? — обратилась к юноше, в душе радуясь, что успела вовремя, и из-за ее капризов конюху не придется переделывать все с самого начала.
Ронивер бросил на хозяина вопросительный взгляд, получил ответный кивок и только потом ответил:
— Как прикажете, миледи.
И как только сыновья матушки Соули могли показаться ей одинаковыми? Теперь Амелия понимала, что они совершенно разные не только по характеру, но и внешне — по мимике, взгляду, поведению. Вот и сейчас более смелый Оливер улыбнулся ей, хотя к нему персонально никто не обращался, и громко поздоровался:
