Стены скудно освещённой единственной свечой комнаты были исписаны кровавыми буквами, складывавшимися самыми немыслимыми способами в короткие слова – «домой». Генриетта, похожая в своей длинной белой ночной рубашке на призрак, была вся заляпана бурыми пятнами, её маленькие руки, истёртые почти до кости, напоминали сырой фарш. Но девочка продолжала обмакивать их в стеклянную крошку, которой тут было ещё больше: она устилала весь пол и горками высилась на столах и комодах, – и остервенело елозить по стенам, выводя всё те же восемь кривых печатных букв(1).

Генриетта даже не обернулась к вошедшей матери, которая застыла, парализованная ужасом, на пороге комнаты.

_____________________

1) To go home (англ.).

– Етта! – вскрикнула ведьма спустя долгие мгновения, показавшиеся ей целой вечностью, и метнулась к ребёнку, падая на колени в стеклянную крошку, перемешанную с кровью. – Етта! Что ты делаешь?! – Она схватила девочку за запястья, раня пальцы и задыхаясь от ужаса.

– Я. Хочу. Домой, – раздельно произнесла та, уставив пустой взгляд помутневших глаз в лицо матери.

– О Мерлин, что же ты натворила?! Маленькая моя! Помогите! Дина! Луиза! Фрау Лиззе! Догмар! На помощь! Золотая моя, милая моя, что же ты сделала, зачем ты сделала это?!

– Домой! – упрямо повторила девочка, повышая голос, и её взгляд сфокусировался, а глаза потемнели. – Домой, мама, я хочу домой!

– Ты и так дома, родная моя…

– Нет! Я хочу вернуться в Блэквуд-мэнор!

– О небо, Етта, что же ты сделала?..

– В Блэквуд-мэнор, мама! Сейчас! – визгливо крикнула Генриетта, с необычайной силой рванув руки, и, странно изогнувшись, отскочила в угол комнаты.

– Леди Малфой? – раздалось из коридора.

– Кадмина? – послышался с другой стороны взволнованный голос Адальберты.

– Я! Хочу! Домой! – со злобой выкрикнула Генриетта, и внезапная волна вырвавшейся из неё магии отшвырнула Гермиону к противоположной стене.

В комнату вбежали слуги. Поднялась суматоха. Етта, потеряв сознание, упала лицом на усыпанный стеклянным крошевом пол.

* * *

Семейный целитель Саузвильтов, престарелый Фелекс Беккер, прибыл незамедлительно и со всем возможным хладнокровием оказал девочке помощь. Он не задавал лишних вопросов, действовал умело и быстро. Но остаться в замке не пожелал.

На прощание мистер Беккер подтвердил, что у его юной пациентки сильнейшее нервное расстройство, вдвойне опасное ввиду её возраста и неустоявшейся колдовской силы. Такие разлады – всегда серьёзная проблема для волшебника, ведь в лихорадочном возбуждении он теряет контроль над магией. А для ведьмы малолетней эти проблемы страшнее во сто крат.

Связывать магические силы ребёнка в таком возрасте сильнодействующими средствами чревато страшными и непоправимыми последствиями, а слабые и лёгкие приёмы в подобном состоянии рвущаяся наружу Красная магия сметает без следа, и они только раззадоривают её. В сущности, сила эта способна победить и очень сильные средства, если есть потенциал.

У Генриетты потенциал был.

Целитель предупредил, что в ближайшее время девочку ни в коем случае нельзя волновать или огорчать. Это – единственный способ безвредно побороть расстройство такого рода.

Сидя у постели спящей дочери и с болью глядя на её забинтованные крошечные ручки и покрытое едва заметными следами ссадин лицо, Гермиона с содроганием ждала того момента, когда Етта проснётся и придётся в очередной раз ответить отказом на её неизменное требование возвратиться в Блэквуд-мэнор.

Но вышло ещё хуже.

Одурманенная настойками мистера Беккера, Етта проспала целый день, и к ночи у её постели вымотанная Гермиона забылась беспокойным сном. Она отпустила всех слуг ещё вечером, опасаясь, чтобы они невзначай не разбудили Генриетту раньше времени.

И вот теперь в полутёмной спальне Гермиона со своей дочерью были вдвоём.

Леди Малфой проснулась от ощущения, будто по коже ползёт что-то склизкое и холодное. Она резко дёрнулась, выпрямляясь на стуле, и в неверном отблеске одинокой свечи с омерзением увидела, как на ковёр шлёпнулась отвратительная белая личинка огромных размеров. Гермиона поспешила раздавить её подошвой туфли, недоумевая, откуда эта гадость взялась в комнате, и, подняв глаза, заорала от ужаса.

Спящую Генриетту облепили, словно жутким движущимся коконом, толстые белые черви. Все они шевелились, будто пульсировали.

От крика Етта открыла глаза, но не шелохнулась – и лишь разомкнув бескровные уста, громко прошипела по-змеиному: «Я хочу домой!»

На шум сбежались слуги. Едва в комнате вспыхнуло зажжённое палочкой дворецкого Догмара пламя многочисленных свечей, наваждение исчезло.

Гермиона, заикаясь, сбивчиво объясняла, что произошло. И она уже готова была поверить, что всё это привиделось её встревоженному сознанию, когда под носком Дины, качающей на коленях Генриетту, заметила на полу жирный белый след раздавленной личинки.

– Домой, мама, я хочу домой, – произнесла Етта по-английски, проследив за её полным ужаса взглядом.

* * *

Жизнь Гермионы превратилась в настоящий фильм ужасов.

Она боялась приближаться к дочери и боялась оставлять её одну. В конце концов, леди Малфой приставила к девочке постоянных конвоиров из прислуги, а сама перестала показываться ей на глаза.

На вторую ночь измученную ведьму разбудили беспокойные шорохи, доносившиеся из тёмного коридора. «Где же ты, мама? Я хочу домой!» – твердила, слепо блуждая по дому, одинокая детская фигурка в длинной белой ночной рубашке, походящей на саван.

Гермиона обрушила весь свой гнев на крепко уснувшую Дину, которая караулила Етту в ту ночь. Порывалась даже уволить служанку – но дочь устроила бурный скандал: она хотела видеть возле себя только эту горничную.

Девочка стала одеваться на старинный манер и носить в волосах лилии. Она заставляла Дину заплетать ей каждое утро сложную причёску, похожую на ту, в которую были уложены косы юной Патриции Саузвильт на портрете в спальне Адальберты. И так же, как живое изображение своей рано умершей двоюродной бабушки, втыкала в волосы головки белых лилий.

Етта потребовала, чтобы портрет Пат перенесли в её комнату.

После этого на несколько дней в замке воцарился покой.

Гермиона избегала дочери: она понимала, что всё, что та вытворяет – она делает только для неё, устраивая представления лишь одному зрителю. Без присутствия матери страшный спектакль не имел смысла и прерывался на антракт.

Время шло. Гермиона боялась покидать баварский замок и пряталась в его комнатах, словно преступница, опасаясь столкнуться с Еттой. Отчаянно, до физической боли, хотелось убежать от всего происходящего кошмара в сизый густой туман, туда, где нет ни проблем, ни памяти – но животный страх за своего ребёнка и осознание ужасной вины за то, что не уследила, не доглядела, не оказалась рядом в решительный момент, останавливали ведьму от бегства в призрачный край дурмана и грёз.

Хватит, допряталась. Теперь нужно спасать то, что ещё можно уберечь – сама ведь иссушила хрупкий цветок тёплых отношений с дочерью. Теперь тронешь неловким движением – и он превратится в труху. Это сказала Амаранта, вглядываясь в свой хрустальный шар. И мрачно вздохнула.

Они с Роном считали, что Гермионе нужно ещё раз серьёзно поговорить с Еттой. По-взрослому, и сделать именно на этом акцент.

Но леди Малфой попросту боялась приближаться к своему ребёнку. Она собиралась с духом несколько дней.

И нужно признать, что опасалась ведьма не зря.

Как-то после обеда, воровски озираясь, Гермиона прокралась к комнате, в которой Етта играла со своей любимой горничной, и неслышно отворила дверь. Девочка сидела на полу около Дины, они вместе читали какую-то книгу. Рядом валялись письменные принадлежности и изрисованный чернилами свиток пергамента.

Идиллическая картина. Гермиона набралась мужества и шире растворила дверь.