Мои подданные, мой народ, они вооружились палками и бежали навстречу своей смерти. Хотелось прокричать: «Стойте, не надо! Меня и так совесть грызёт!» Но я, прикусив губу до крови, молчал. Негоже рядовому воину кричать не по Уставу.

Нас заметили. Но мужиков, которые бежали к полякам, враг заметил раньше, потому и разрядил винтовки, нашего производства, между прочим, по бегущему меня спасать народу. Благо люди бежали врассыпную, а в стане врага были хорошие стрелки, но не лучшие. Однако, несколько бегущих мужиков упали, сражённые пулями. Я это заметил, когда пустил коня галопом.

Только что поляки хотели поглумиться над оставшимся уже единственным охранником тела Остапа, считая, что им мало что угрожает, а сейчас засуетились. Одиночный выстрел из пистоля прогремел отчего-то громче, чем до того винтовочный залп. Последний охранник свалился.

И тут в дело вступила моя сотня. Револьверы с унитарным патроном — великая вещь, если таковых по два на каждого телохранителя. Получалась убойная силища. Тем более, что до того сотня Ермолая максимально, насколько позволяла местность, выстроилась в линию и с наскоку разрядила конные винтовки, также с казённым заряжанием унитарным патроном.

Поляки, было дело, попытались выстроиться для конной атаки, их стрелки судорожно перезаряжали винтовки, благо не быстрой перезарядкой нашей пулей, но… Убийцы стали убегать. Да, их всё ещё больше в четыре раза, но на нашей стороне плотность огня и уже набранная скорость. Тем временем первая линия сотни Ермолая быстро выстрелила из револьверов и, невероятно для таких скоростей, но чуть замедлилась, пропуская вперёд уже вторую линию. Выученный конь с выученным всадником способны на диковинные трюки в бою. Снова выстрелы, и отряд ляхов стал убегать.

— Дать уйти! Десяток взять в плен! — кричал Ермолай.

Не более двадцати моих телохранителей устремились в погоню, иные остановились на месте побоища. Моментально тело моего двойника было окружено грозными мужчинами, которые выполняли не совсем ту работу, которую сейчас для себя хотели. С куда большим удовольствием мои самые верные телохранители догнали бы поляков и не оставили бы им шанса на долгую и счастливую жизнь. Но долг, он такой, часто мы его не выбираем, а он нас. И тот прав, и тот сильный, кто не пренебрегает долгом.

Часть телохранителей направилась отгонять мужиков, которые также рвались посмотреть на мёртвого или раненного царя. Не может же Божий помазанник так просто погибнуть! Нет, он жив! Что же с нами сирыми будет, коли помер? Наверное, так думали люди, мужчины, простой народ, который с палками в руках бросился меня защищать или мстить за меня, презрев страх перед смертью.

— Ну же, твоё величество! — не прошептал, а, скорее, прошипел Ермолай, когда оказался внутри плотного оцепления вместе со мной. — Переодевайся да ложись! А то и увидит кто из мужичья.

Отринув все мысли, переключаясь на какое-то автоматическое существование, я скидывал с себя облачения телохранителя, а Ермолай быстро снял монашеское одеяние с двойника. Ерёме, может, и сложнее было, так как исполняющий роль императора лежал под пятью телами телохранителей, прикрывавших его. Некоторых успели ранее откинуть ляхи-разбойники. Может, телохранители, закрывающие лжеимператора, и добили Остапку, удушая собственными телами. Через пять минут я лежал на месте двойника в пропитанной кровью рясе, а покойника Остапку Ермолай обрядил в монаха.

— Царь жив! — заорал Ерёма, а оцепление чуть расступилось, показывая людям государя.

Ермолай держал меня на руках, а я делал вид раннего человека, лишь чуть шевеля рукой и головой, чтобы сомнений у людей не было, что да — император жив, вона руками дёргает.

— А Фроську так подымешь? — пошутил я, намекая на то, что в последнее время жена Ермолая Ефросинья стала просто очень большой бабой, как родила троих деток, так и раздобрела.

Я не бесчувственная скотина, которая на этом алтаре с человеческими жертвоприношениями на благо Отечества будет веселиться. Нет, шутя, как и многие другие знакомые мне люди, что из прошлой жизни, что в настоящей, я прикрывал свои слабости. Более всего мне хочется расплакаться и попросить прощения у тех, кого я подставил под заклание, у их семей. Но я не стану этого делать, я закроюсь шутками, проявлением своего всевластия или чем угодно, что покажет мою силу, но не слабость.

— Дышит! Ещё двое подранены! — закричал один из телохранителей, у которого была специализация лекаря.

— Тут ещё один стонет! — закричал другой воин.

Чуть легче, не все убиты, немного меньше греха окажется на моей чёрной душе. Или не меньше? Одни мои воины смотрят раненных соплеменников, а другие перерезают глотки всем полякам, даже тем, кто явно не может быть раненым или притворятся. Контроль.

— Гос…а…рь, — прохрипел прямо рядом с Ермолаем со мной на руках кто-то из воинов.

Я узнал его, это тот, кто раненым оставался на ногах и пытался, пусть уже и бессмысленно, защитить то, что осталось от императора. Воин же считал, что там был я.

— Волков? Ты живой? — спросил Ермолай, вглядываясь в чуть шевелящегося бойца. — Рустам, тут ещё один раненный, этому окажи раньше других помощь!

Зачем всё это нужно? Для упрочнения власти, для большей сговорчивости Сигизмунда, для вычищения крамолы из России, чтобы, случить что со мной взаправду, не началась Смута с ещё большими последствиями, так как и оружие создали более убойное. Нужно…

А ещё сейчас люди видят чуть ли не моё воскрешение, а Ермолай уже призывает их нести благую весть, что царь выжил. Значит этого царя Бог хранит, он природный, он правильный, ему нужно подчиниться и принять все законы, которые он примет, так как сам Господь участвует в судьбе Димитрия Иоанновича, спасая его каждый раз, когда тати приходят убить, а следовательно, России.

Но ничего ещё не закончилось. Сейчас очень важно, чтобы сработали Захарий Ляпунов, Скопин-Шуйский, Пожарский, чтобы не поверили в мою смерть, хотя Ляпунов полностью в курсе событий, а Пожарский знает о существовании двойника. Нужно, чтобы эти люди правильно восприняли посланную мной записку. И чтобы они начали уничтожать отголоски былого, дабы продолжать строить империю будущего.

Глава 8

Москва

13 сентября 1618 года

Дмитрий Михайлович Пожарский находился в растерянности. В Москве начинался бунт. Насколько же расслабился и он и многие другие государевы люди, что четкого понимания о том, что делать не было. Инструкции, наряд, был, и по нему нужно объявлять военное положение в столице и это влекло много различных мероприятий, но…

Император приучил к тому, что все важные решения — это прерогатива именно его. Князь Пожарский и сам уже привык быть исполнителем воли, но отучился брать на себя серьезную ответственность. А еще он только вчера и прибыл в Москву, увидев ее волнующуюся. Тогда Пожарский не придал должного значения происходящему. Да и, как казалось еще позавчера, ничего не предвещает бунта. С чего народу гневаться и чего просить?

Газета рождала все новые и новые нарративы, что жить в Российской империи лучше, чем где бы то ни было. Приводились примеры, как плохо живут в иных странах, писалось об успехах в сельском хозяйстве и в производстве. Внешне все было красиво и кроме как гордости за свою страну, успехи не могли вызывать ничего иного. Создавалась иллюзия, что общество едино, а власть государя незыблема. Еда есть. Те, кто помнил Великий голод, ценили этот факт превыше всего. Земли в Российской империи так же много, государство ее раздает на очень льготных условиях. Так чего же не жить?

За красивым фасадом скрывались многие проблемы, которые оказались невидными, или не очевидными. Страна переживала эпоху перемен, и прав был китайский философ Конфуций, который назвал такое время сложнейшим. И пусть страна двигалась вперед, но на этом движении некоторые люди оказывались на обочине пути.

Любое решение государя влекло за собой логическое обоснование и только развитие. Дмитрий Михайлович Пожарский почти не замечал недовольства в Москве и в еще меньшей степени он не видел его в других городах. Может князь, Приказной Боярин Приказа Внутренних дел и воевода Москвы, и не хотел этого замечать, так как система управления казалась стройной, идеальной, могущей выдержать все.