– Простите, – неуверенным, тихим и охрипшим голосом начала она, глядя в землю. – Гермиона, могу я сказать тебе пару слов?

Несколько ошеломлённая ведьма кивнула и даже робко улыбнулась Молли, отходя вместе с ней в сторону, под тень высокого раскидистого дуба, росшего над старой могилой Маврикия Пруэтта, прадеда миссис Уизли.

– Хочу попросить у тебя прощения, – тихо сказала пожилая ведьма, всё ещё не глядя Гермионе в глаза. – За всё. Я так запуталась… Мне кажется, я схожу с ума. И лучше бы оно так и было… Что-то случилось с этим миром, я перестала понимать, что происходит вокруг. Всё не так, – она поднесла к глазам скомканный платок и промокнула слёзы, а Гермиона отметила про себя, как постарели её руки: уже не тёплые и нежные руки матери и хозяйки, но скрюченные пальцы дряхлой старухи. – Всё встало с ног на голову, – продолжала Молли голосом, полным заунывного отчаяния. – Гарри Поттер убил мою дочь, – миссис Уизли не сдержалась и судорожно втянула носом воздух, сделав небольшую паузу. Она говорила спокойным голосом безнадёжности, от которого сердце разрывалось на части. – Он, тот, кем мы гордились и на кого уповали, убил мою девочку… А самые проникновенные слова над её телом произнёс Тот-Кого-Боялись-Называть. Я ничего не понимаю, Гермиона, – миссис Уизли впилась своими шершавыми скрюченными пальцами в ладони молодой ведьмы. – Я больше не в силах ничего понять! – перешла на шепот Молли. – Наверное, я всю свою жизнь ничего не понимала… Прости меня.

– Что вы… Миссис Уизли… Я, – захлебнулась в словах молодая ведьма, – я никогда и не думала в чём-то винить вас, мне не за что вас прощать!

– Я винила, Гермиона! – с мукой во взгляде произнесла её скорбная собеседница. – Я винила тебя, люто винила не один раз. Прости мне это, если сможешь.

– Забудьте, миссис Уизли! – пробормотала ведьма. – Считайте, что ничего и не было. Не отчаивайтесь. Всё это ужасно… Ужасно, но… вам есть, ради чего жить дальше! У вас осталось шестеро здоровых детей, у вас маленькие внуки!

– Да, – с блеском в глазах вдруг отчаянно закивала Молли. Её взгляд, резкими перепадами меняющийся с растерянного и бессмысленного на внимательный, сосредоточенный и разумный, и тон, то блуждающий и бессодержательный, то чётко сконцентрированный на внезапно пойманной идее, создавали впечатление разговора с умалишенной. – Да, Гермиона! – с возбуждением продолжала Молли. – Могу я просить тебя? Имею ли я право о чём-то тебя просить?

– О чём угодно, миссис Уизли, – полным сострадания голосом сказала молодая ведьма.

– Поговори с Роном. Прошу тебя! Он словно одержимый, твердит о мести. С ним стрясётся беда! – с отчаянием зачастила Молли. – Я не переживу, если и с ним что-нибудь случится! Поговори, умоляю тебя! Ему нужно чем-то заняться, отвлечься от всего этого. Всё равно он не сможет… Он погубит себя! Гермиона, хоть ты образумь его, он же ни в чём не виноват…

– Хорошо. Хорошо, миссис Уизли, – горячо пообещала наследница Тёмного Лорда, – я сделаю всё, что в моих силах.

– Спасибо тебе, – лихорадочно зашептала старая ведьма. – Спасибо за то, что умеешь простить. Понять. Я так долго этого не умела. Я потеряла столько лет… Потеряла столько лет из-за своего упрямства, а теперь её нет, моей маленькой девочки, – всхлипнув, закончила она.

У Гермионы в горле стоял горький комок, и затекла рука, крепко стиснутая в пальцах миссис Уизли, но она не смела освободиться, боясь обидеть несчастную женщину.

– Могу я… – неуверенно сказала вдруг Молли, будто о чём-то вспомнив, – могу я спросить… ещё одну вещь?

Гермиона с готовностью кивнула, и полубезумная колдунья ещё сильнее стиснула её руку, заговорив быстро и сбивчиво, путая нежелающие подчиняться слова:

– Ведь ты… ты была её подругой, ты должна знать, Гермиона. – Миссис Уизли доверительно заглянула в дрожащие карие глаза своей собеседницы. – Скажи мне, – она запнулась и отвела взгляд в сторону на покрывшуюся трещинами могилу прадеда, – скажи… от кого ждала ребёнка моя дочка?

Гермиона смутилась и тоже поглядела в сторону.

– Это не мой секрет, миссис Уизли, – вздохнула она после паузы, задумчиво смотря через плечо старой ведьмы на чернеющий мраморный памятник. – Могу сказать вам одно. Джинни ждала ребёнка от человека, которого любила больше всего на свете. И она была счастлива. Свои последние годы она прожила очень-очень счастливой…

Много утекло воды…

Минули четыре холодные зимы, четыре весны, четыре новых удушливо-жарких лета и даже часть пятой унылой осени…

Такое бывает с памятью, когда приходишь в места, где часто бывал когда-то, а потом надолго перестал; или встречаешь кого-то, с кем виделся постоянно, хотя, возможно, даже никогда не знал имени, – но тем не менее всё время сталкивался, а потом очень долго не видел. Проходят годы, расписанные бесконечностью событий, а память хранит воспоминание о том, давно минувшем и утерянном. Хранит таким, каким запечатлело: первозданным, неподвластным бессердечному и неизбежному влиянию лет.

Мы не видим, как ветшает фасад здания, в котором живём, или как перекашивается дом, мимо которого проходим каждый день – но стоит нам надолго уехать откуда-то, а потом вернуться – и все эти изменения живо бросаются в глаза, больно ранят память несоответствиями.

Их за годы накапливается всегда так много… И заманивая нас в ловушки прошлого, время и память начинают свою жестокую игру: ловко перехватывают горло, ложатся на душу и умело выжимают слёзы из глаз, а на сердце разливают жгучую тоску.

Берегитесь мест, где не были многие годы, берегитесь людей, которых давно не видели. Они почти всегда не несут с собой ничего, кроме болезненных разочарований.

Гермиона сидела на широкой лавке за обеденным столом в Большом зале старого замка Хогвартс. Выщербленная на поверхности кривобокая ворона говорила в пользу того, что это, скорее всего, стол Когтеврана. Сейчас было трудно судить – их все выставили вдоль стен так, что столы опоясали зал, полный разномастного народа.

Здесь не было студентов, и жужжание приглушённых голосов звучало как-то неправильно, как и всё остальное, что окружало Гермиону.

Старый замок почти не изменился. Во всяком случае, он не обветшал. Но в жестокой игре этого безжалостного тандема – времени и памяти – по сути, не имеет значения то, каковы произошедшие перемены: тревожит и угнетает любой диссонанс с отложившимся в сознании образом.

Центральный проход, дорожка, по которой в сентябре торжественно идут ещё не распределённые первокурсники, выложена новым плитняком; не было раньше в Большом зале этих статуй основателей по углам; пропал похожий на трон стул Дамблдора, который Гермиона помнила ещё на своём седьмом курсе принадлежащим МакГонагалл.

Ещё она заметила покрашенные в новый цвет перила Мраморной лестницы и аллею с молодыми деревцами, появившуюся у главного входа в замок. Из холла пропала статуя Пилар О’Хэзиртон-Бонс, знаменитой укротительницы драконов, которая неизменно оставалась в памяти Гермионы в дальнем углу за коридором, ведущим к кухне.

Всё это было грустно и странно. Но хуже всего – люди.

Ведьмы и волшебники, собравшиеся сегодня в Большом зале для того, чтобы отдать последнюю дань Минерве Метиде МакГонагалл, тоже пугающе изменились. Постарели, почти все.

Гермиона со странными чувствами взирала сейчас на собравшихся, большинство из которых не видела долгие годы.

Как состарилась профессор Спраут! Такая непривычная в опрятной тёмной мантии и с аккуратно уложенными волосами, она сильно располнела с тех пор, как оставила должность преподавателя и покинула Хогвартс. Сошёл постоянный загар, и Помона Спраут выглядела бледной и унылой – впрочем, сегодня все печально позабыли веселье.