– Спокойнее, дамы, – усмехнулся тот в ответ, определённо начиная веселиться. – Джэнни, присядь, тебе вредно волноваться, – добавил он. Джинни дрожащей рукой взялась за стол и опустилась на диванчик, не отрывая взгляда от Тёмного Лорда. – Орден Феникса тут ни при чём, – сказал он после этого Гермионе. – Осмелюсь предположить, они будут возмущены даже более тебя.

– Ни при чём? – подняла брови Гермиона. – Разве Элфиас Дож – не член Ордена Феникса?

– Уже давно нет, – ухмыльнулся её собеседник, складывая руки на груди и прислоняясь к стене. – Насколько мне известно, мистер Дож со скандалом покинул эту организацию, ибо не считает приемлемым какое-либо сотрудничество со мной.

– Орден Феникса сотрудничает с тобой?! – вытаращила глаза Гермиона, опускаясь в кресло.

– Приползли как миленькие! – подала голос Джинни.

– Джэнн, дорогая, ты не права, – с мягкой иронией прервал её Волдеморт. – Не стоит говорить об Ордене Феникса в столь пренебрежительном тоне. Минерва умная женщина и отличный руководитель. Я почти восхищаюсь ею. И можно представить её реакцию на это, – он со смешком кивнул на скомканную газету, которую Гермиона бросила на стол.

– Хочешь сказать, что МакГонагалл настолько сотрудничает с тобой, что её должны напрягать такие выпады? – совершенно опешила Гермиона. – Мир сошёл с ума… Прости, просто… МакГонагалл!

– Эти, как ты выразилась, «выпады» – всего лишь смешны и ужасно наивны, в них нет реально силы, и они скорее играют на руку мне, чем вредят в чём-либо.

– Оскорбления в адрес моей дочери играют тебе на руку?! – опять закипела Гермиона.

– Я имею в виду не это, – остановил её Волдеморт. – А то, что для основной массы волшебников создаётся иллюзия демократии. И пока остаются такие энтузиасты правого дела, как Элфиас Дож, мне даже не нужно расходовать свои силы на создание этой иллюзии. Если ведущее издание Королевства может себе позволить безнаказанно печатать статьи с прямыми оскорблениями мне и моей семье – значит, в обществе царит высшая справедливость и свобода волеизъявления, – с насмешкой пояснил он. – Есть вещи, на самом деле пустые, сколь обидными и вызывающими они не казались бы на первый взгляд, кои вполне позволительно допускать. Даже необходимо. Поверьте, «Ежедневный пророк» никогда не напечатает ничего по-настоящему ненужного.

– Например, о трагедии в семье Афельбергов? – с вызовом спросила Гермиона, посмотрев прямо во всё ещё багряные глаза Волдеморта. Джинни под столом пнула её по ноге.

– Например, об этом, – невозмутимо кивнул он в ответ. – Пресса действует в допустимых границах свободы. Как и всё остальное.

– А у тебя есть какие-то границы? – тихо спросила молодая ведьма, игнорируя растущее негодование Джинни.

– У нас, Кадмина, – странным голосом ответил Волдеморт. – У нас они широки и размыты, и мы делаем всё, чтобы убрать их совсем.

– Ради общего блага? – горько сощурилась Гермиона, вытаскивая из пачки сигарету.

– Ради личного удовлетворения.

– Даже так? – Она закурила.

– Это всегда было так, – пожал плечами Тёмный Лорд. – И ты это знаешь.

– Значит – смириться?

– Зачем же мириться? – доброжелательно заметил колдун, отрываясь от стены и делая шаг к столу. – Ищи своё самоудовлетворение, такое, каким его понимаешь ты. Только ищи, а не сиди здесь, задыхаясь в дыму и пустых упрёках. – Гермиона опустила глаза. – Подумай об этом, Кадмина, – внушительно сказал Тёмный Лорд, – подумай очень серьёзно. А пока – позволишь мне поговорить с Джэнн наедине?..

* * *

Вечером Гермиона отослала Полумне Лонгботтом запечатанную Люциусом колбу с воспоминанием, обнаруженную в сумочке. Она так и не написала ничего на пергаменте, который хотела приложить к этому посланию.

Не нашла слов. Как не нашла впоследствии и сил что-либо предпринять…

Ещё один шаг к тому «идеалу», воспетому маггловским поэтом, что «спокойно зрит на правых и виновных, добру и злу внимая равнодушно, не ведая ни жалости, ни гнева».

До него ещё далеко. Но, не будучи равнодушной, Гермиона давно смирилась с пассивным бездействием. Научилась смирению. И почти научилась о нём не сожалеть.

Сколько ещё осталось этих неизбежных шагов до заветной цели? С тех пор, как Гермионе поставили эту цель, сумма шагов была предопределена. И за этим шагом неизменно последует очередной. Один за другим: до пропасти, за которой – вечность…

«…Ни на челе высоком, ни во взорах

Нельзя прочесть его сокрытых дум;

Все тот же вид смиренный, величавый…

Так точно дьяк, в приказах поседелый,

Спокойно зрит на правых и виновных,

Добру и злу внимая равнодушно,

Не ведая ни жалости, ни гнева…» (с)

А.С.Пушкин, «Борис Годунов».

– Поговорите с ним, миссис Саузвильт!

Гермиона сидела верхом на массивном резном стуле ручной работы, сложив руки поверх вогнутой спинки, и умоляюще смотрела в лицо молодой колдуньи, задумчиво покачивающейся на увитых розами качелях в цветущем летнем саду. Колдунья была не старше тридцати лет, очень красивая, изящная, одетая в лёгкое платье устаревшего покроя, подол которого теребил летний ветерок. Тени листвы играли на её лице, то и дело освещаемом золотыми лучами полуденного солнца. Она раскачивалась, задумчиво глядя на Гермиону своими огромными изумрудно-зелёными глазами, и молчала. На лице блуждало странное выражение: смесь сочувствия и уверенное упрямство одновременно.

– Миссис Саузвильт, – опять завела Гермиона, выводя каблуком туфли полоски на ворсе ковровой дорожки, – он послушает вас, я знаю!

– Но проблема в том, что я поддерживаю Генри, – печально улыбнулась колдунья, вздыхая и отводя взгляд от лица своей собеседницы куда-то за края большой золочёной рамы, очерчивающей пространство летнего сада. – Это будет ошибкой, моя дорогая. Ты просто не сможешь жить дальше, понимаешь?

– Но прошел почти год! – возмутилась Гермиона умоляющим голосом. – Мне нужно поговорить с Генри, его упрямство – просто глупость!

– Год, – печально улыбнулась молодая колдунья на картине, – после смерти я семь лет не показывалась Фабиану и Генри, а потом ещё три года не разговаривала с ними. Ты должна понимать: портрет – всего лишь отпечаток человека в этом мире, даже не призрак, не душа. Известно множество печальных историй, когда волшебники попадали в психологическую ловушку, начиная после смерти близких общаться с их портретами. Сознание отождествляет изображение с тем, кого утратило навсегда. Тебе нужно жить дальше, милая. Мой сын умер. И его портрет совершенно прав, что отказывается говорить с тобой. Не думай, пожалуйста, что для него это просто.

Гермиона досадливо отвернулась, несколько раз сердито моргнув, и негодующе уставилась на широкий пустой холст, украшающий левую стену библиотеки: вольтеровское кресло у пылающего камина в полутёмной гостиной.

– Не нужно терзать своё сердце, – напутственно продолжала Клаудия Саузвильт своим мелодичным, успокаивающим голосом. – Когда придёт время, Генри покажется тебе и заговорит с тобой. Но не раньше, чем это станет безопасно для тебя самой.

– Я совершенно уверена…

– Дорогая моя, не спорь: это бессмысленно. Ты прекрасно знаешь моего сына. Он будет делать так, как считает нужным. Ещё слишком рано.

– Но, миссис Саузвильт…

– Всё-всё, – мягко прервала молодая колдунья, легко спархивая с увитых розами качелей на траву. – Не обессудь, но я тебя оставлю. Хочу полюбоваться своей внучкой, пока вы не пропали вновь. Так жаль, что ты не хочешь оставаться здесь…

– Клаудия! – строго сказал статный пожилой маг с дальнего углового портрета.

– Прости, дорогая, – смутилась миссис Саузвильт. – Всё верно. Нужно жить дальше. Но извини меня сейчас, я очень хочу понаблюдать за малышкой, пока вы ещё здесь. Думаю, что имею на это право. Лестер, где Берта и Генриетта?