— Государь! — в палаты для собраний Боярской Думы вошел еще один из заговорщиков, родной брат Андрея, Иван Васильевич Голицын.

— Ну, что сказала Нагая. Мать все еще признает в воре своего сына? — спросил Шуйский.

— Государь, да! Настаивает, — Иван Голицын развел руками.

— Ничего, как уразумеет, что лишится власти, да отправится снова в монастырь, сразу скажет то, что нужно, — сказал Шуйский, подумал и добавил. — Отправляйся и догони князя Куракина. Возьми стрельцов Второго приказа. Уходите к Туле и… ты знаешь, что сделать. Вор не должен жить!

В Москве было горе. Кричали бабы, рыдали дети, ругались мужики. Приходило отрезвление. Признаться себе, что бесы попутали? Нет, нельзя. Все правильно сделали, ну дурни же, в самом деле! Побили ляхов, так им и надо! Попались под руку еще кто? Жалко девок, которые развлекали шляхтичей и были так же убиты? Нисколько, ибо они падшие нравом и презрели христианские добродетели.

Вот только не понятно, что там с царем. Вроде жив остался? Нет? Убили? Ляхи убили? Нет? А кто?

— А боярин Шуйский и говорит, мол, шли мы освобождать царя, а тот Богу латинянскому молится! Да голова козла рядом лежит! — утопала во всеобщем внимании Колотуша и все истории, которые она смогла услышать по Москве уже в ее голове получали художественную обработку. — И маска там… самого Лукавого. Колдун был наш царь, всех увлек, оморочил, чтобы нами править. А Шуйский с серебряным крестом въехал в Кремль и победил морок, развеял его и стало видно, что не царь это, но колдун зловещий…

— Ты баба не завирайся, брат Шуйского снасильничал жену цареву, ляшку Марину, за то царь убил Димитрия Шуйского, а сам с Басмановым сбежал, — отмахнулся стрелец Тимофей.

— Тимофей Никитич, сам ли слышал? — спросила вкрадчиво Колотуша.

— А, может и сам, — стрелец горделиво выпрямил спину. — Я и сам завтра на тульскую дорогу иду, уж не знаю зачем, но иные бают, чтобы колдуна ловить.

— Ох, Царица Небесная! — запричитала Колотуша, и все слушатели сплетен перекрестились.

— Так, выходит, что не убили колдуна? — спросил Федор-конюший, что был челядинином у боярина Мстиславского.

— А ты бы, Федор спросил у своего боярина, он, почитай все знает, — посоветовала Колотуша.

— Спина еще не зажила от старых боярских ответов, что плетью малявали, — сказал Федор и все лишь уголками губ улыбнулись.

Ну не смеяться же в голос, когда, почитай в каждый третий дом горе пришло, может где и иначе, но на этой улице так.

Никто не знает сколько именно москвичей погибло во время праведного гнева и избиения ляхов. Не оказалось ни одного ни ляха, ни литвина, или русина из литовского княжества, кто не оказал бы сопротивления и не забрал с собой на тот свет одного, а чаще многим больше, москвича. Более пяти сотен убито ляхов, иных ранили, были побиты и немцы, но немногие.

Получалось, что москвичей погибло более двух тысяч, в большей степени, мужиков. Теперь к этой цифре следует прибавлять и тех баб и деток, что умрут в ближайшее время, так как лишились единственного кормильца.

Но люди не задавались вопросом во имя чего все это было. Те, кто выжил, как правило, пополнили свои карманы серебром или каким иным добром, что было взято в качестве трофеев у ляхов и литвинов. Ну семьи тех, кто погиб, больше думали, как все по ряду похоронить, да найти пономаря, так как в Москве сейчас нельзя было найти свободного священника или чтеца молитв, все работали, греша даже упрощением обрядов, чтобы посетить как можно больше домов, в которых живут семьи, которых посетило горе.

Рыдала и Марья, жена Авсея, плакали ее две дочери Улья и Наська, сурово стоял с подрагивающими губами сын Матвей. Он уже взрослый, двенадцать лет, ему семью теперь кормить, он мужчина в доме и должен быть сильным. Это бабы пусть слезы льют прилюдно, он поплачет, зайдет в отцовскую мастерскую и там будет плакать. Бабы в мастерскую не зайдут, не по наряду им это, так что никто не помешает быть слабым.

— Ну, что делать-то станешь, Марья? — спросила плачущую женщину ее кума, жена погибшего Никодима.

— И не знаю! Есть в доме мужик. Ему и решать! — сказала Марья и заплакала.

— Марья забери моих дочек! — жестко, решительно, сказала Параскева.

— Да ты что такое говоришь? Грех то! — Марья перестала плакать и стала искренне возмущаться.

— И не грех. Я постриг решила принять. Ты не беспокойся, Марья, серебро Никодим подсобирал, да мастерская у него ладная, завсегда продать можно. А я не могу, я мужем жила и вместе с ним и померла. Может в обители и получится стерпеть боль, — говорила Параскева, при этом ее глаза не проронили слезинки, но были…пустыми, действительно мертвыми.

— Коли так, то возьму, конечно, вырастим честь по чести. Родня Авсея не оставит нас, — сказала Марья и обняла куму Параскеву.

Теперь семья Авсеевых пополнилась на одного человека. Только на одного, так как кормильца-мужа нет, но появилось две дочки-погодки трех и четырех лет. Ни Параскева, ни Марья, никогда не осудят поступки своих мужей. Если мужики это сделали, то так было нужно. Ну а Господь прибрал, так было угодно, человеку не познать замысел Божий. И не им, бабам ругать кого бы то ни было. Ну а в остальном… голод пережили, переживут и потерю мужей.

Москва

19 мая 1606 года

Петр Федорович шел по Москве в сопровождении своей свиты. Чубатые казаки, как и вооруженные люди, которых было бы сложно отличить от представителей зарождавшегося дворянства, мерно шли по столице огромной державы. Той державы, о которой мудрец мог сказать: «Земля у нас обильна и богата, а наряду в ней нет». Такими словами старейшины ильменских словен и ряда финно-угорских плен приглашали править князя Рюрика, давая старт для русской государственности. И вот Рюриковичи оскудели своими представителями, и вновь встает вопрос, кому же управлять сложным и громадным государством.

Петр Федорович, сын последнего русского истинного царя Федора, сына Иоанна Великого, оказывался главным претендентом на престол. Если бы не одно маленькое «но»… У Федора Иоанновича не было детей. Но терских казаков этот факт нисколько не смущал, и они назначили своего претендента на русский трон.

Илейка Муромец оказывался заложником обстоятельств и не особо и желал становиться несуществующим Петром Федоровичем. Но старшие сказали, что он Петр Федорович, значит так и есть.

Илейка получил личное приглашение от царя Димитрия Иоанновича на свадьбу, но не успел к ней, приехав только сегодня… после непонятных событий в Москве [Некоторые исследователи писали, что такой персонаж действительно приехал в Москву на второй день, после убийства Димитрия]. Может это было и к лучшему. Кто его знает, для чего позвал царь того, кто представляется его племянником. Может, чтобы убить? И теперь никому в стольном граде царства нет никакого дела до того, что это за небольшой вооруженный отряд направляется в сторону лобного места.

— Что делать станем? — спросил казак Булат Семенов.

— Атаман наказ давал, чтобы за малое дань с Москвы взять, — констатировал казак Осипка [атаман Бодырин называл «данью» обещанное Москвой жалование казакам].

— С кого брать? Не видите, что творится? Власти нет! — говорил Булат Семенов.

В подобных разговорах молодой, и не сказать, чтобы великий , разумник Илья, по прозвищу Муромец, помалкивал. Ему уже ставили на вид, что поведение Илейки не соответствует царскому, что речи его не умны и не последовательны, потому и советовали помалкивать, да многозначительно кивать.

— Пошли на лобное место! Там и узнаем, что случилось, — сказал ЛжеПетр.

Восемь казаков, до того мерно шагающих по мощенным грубо обтесанными досками узким дорогам Москвы, резко остановились и синхронно посмотрели в сторону Илейки. Наконец, он высказал, действительно , неглупое предложение.

Разодетый в богатейший кафтан, в красных сапогах с орнаментом, с перстнями на четырех пальцах, — тот, кто провозглашен Петром Федоровичем, выглядел скорее комично, чем действительно богато. Одежда не была подогнана по фигуре, пусть на Руси часто и носили одежду на размер-два больше, но не так, чтобы худощавая фигура невысокого парня был облачена в бесформенные мешки, пусть и шитые золотой нитью. Муромец не знал, с кого именно сняли казаки столь дорогую одежду, его это не заботило, он все равно был горд и счастлив теми обстоятельствами, которые его возвысили.