– Папа! Папа, перестань! – кричит откуда-то тонкий девичий голосок, наполненный ужасом. Кто это кричит?

Вот она, вот! Возле стола. Мразь! Проклятая тварь! Змея! Вот кого он ненавидит.

Перепуганная девушка замолкает и пятится. Но он уже увидел её – даже багровые круги отступили и поблекли.

Марин кидается к своей дочери. Это невысокая, не очень красивая девочка-подросток, рыжая, веснушчатая. Её волосы заплетены в тонкие косички, одета она в засаленный домашний халат.

Голова взрывается болью. Мразь! Марин хватает дочь за волосы. Он что-то орёт ей. Он ненавидит её. Как же люто он её ненавидит!

Марин бьёт девушку в живот и швыряет на стол. Она кричит, плачет. Зовёт на помощь. Всё вокруг опять подёрнулось красной поволокой. Багряные круги сверкают и вибрируют перед глазами.

Как же он ненавидит эту девку. Эту дрянь. Эту подколодную гадюку. Сейчас он покажет ей. Марин рывком раздирает тщедушный халатик и бьёт девушку в грудь. Она стонет, она что-то кричит. Он не слышит. Он стаскивает старые спортивные штаны, прижимает дочку к столу. Одной рукой держит за горло, другой срывает трусики, оставляя на коже глубокие растёртые полосы, на которых выступает кровь. Девочка продолжает кричать.

– Нет, нет! Папа! Папа! Не надо! Перестань! Не надо! Мама! Помогите! Пожалуйста, папа! Папочка, нет! Помогите!!! Мама!!!

Проклятая тварь! Марин раздвигает её ноги и с силой входит в молодое, бьющееся в конвульсиях тело. Девушка хрипло стонет, её глаза лезут из орбит. Он видит кровь. Проклятая шваль.

Девушка орёт не своим голосом. Злоба. Пунцовые круги. И бешеная ярость, переходящая в лютую ненависть.

Толчок. Кто эта девушка? Это его дочь, Ангелина. Или нет?

Ещё толчок. Она что-то хрипит, она о чём-то молит. На её лице ужас, боль, страх, стыд. Или нет? Толчок. Её глаза, они почернели. Толчок. В них ненависть и угроза. Губы плотно сжаты, она не стонет. Она лежит на столе, её ноги обхватывают его бёдра. Его руки упираются в стол, он нависает над ней. Массивный дубовый стол. Её пальцы – изящные, тонкие, белые – как вся её кожа, – впиваются длинными ногтями в его мускулистые руки чуть повыше локтей. Она сжимает пальцы с такой силой, что у него останутся синяки. Она ненавидит его. Толчок. Но она не кричит. Она смотрит в его глаза, вздрагивая от каждого сильного, глубокого проникновения. Её высокая белая грудь с красным следом удара вздымается и опускается от неровного дыхания. Губы плотно сжаты. Это его дочь. Толчок. Она смотрит на него с ужасной, всепоглощающей ненавистью. Толчок. Ненавистью и… превосходством? Толчок. Её взгляд надменный, она смотрит снизу вверх – но свысока. И молчит. Толчок. У неё чёрные глаза. Толчок. Тварь.

– Дрянь!!! – орёт он, сжимая её горло, потом опять отпускает – на шее остаются следы. Толчок. Ещё толчок. Ещё толчок: всё сильнее и сильнее.

– Вы, – голос девушки ровный, властный, угрожающий. Она делает паузы после каждого слова, чтобы выговаривать их чётко. – Вы. – Толчок. – Пожалеете. – Толчок. – Об этом. – Толчок. – Папенька.

Её холодные пальцы с новой силой сжимают его мускулистые руки. Она ни на миг не закрывает глаз. Как же она его ненавидит. Дрянь. Как ненавидит её он.

– Папа! Папа, папочка, перестань, – плачет Ангелина. Это его дочь, Ангелина. – А-а-а-а, папа, не надо. Отпусти, пусти, папочка! Мне больно! Пожалуйста!

У Ангелины красное лицо, опухшие глаза. Она сорвала голос, она стонет и хрипит, она всё время извивается и пытается вырваться. Весь кухонный стол испачкан кровью, скатерть укрыли ржавые пятна, чашки полетели на пол. Толчок.

– Пусти-и-и-и!

Толчок.

– Папочка, папа... Не надо, пожалуйста, не надо, мне больно, папочка! Мне так больно, перестань, па-а-ап-па-а-а-а!..

Толчок.

– Тебе же нравится, нравится, дрянь! Тебе нравится! Нравится!

– Вы. Пожалеете. Об этом. Папенька.

– НЕ НА-А-А-А-АДО-О-О-О, ПАПА-А-А-А!!!

Чьи-то руки обхватывают его и тащат в сторону. Это его жена. Он бьёт её коленом, и она падает на пол. Ангелина пытается убежать, он хватает её за волосы. Припирает к столу, прижимает к столешнице животом и грудью, не выпуская распустившихся, спутанных волос. Он снова проникает в её тело. Ещё и ещё. Сильнее и сильнее. Она умоляет, она хрипит. Или нет? На её худой тщедушной спинке выступают острые лопатки, покрытые веснушками. Или… или у неё гладкая, белая спина? Густые тёмно-каштановые волосы, такого же цвета, как поверхность дорогого, дубового стола. Он держит её за волосы. Она упёрлась обнажёнными бёдрами в стол, чуть наклонившись вперёд, опершись на руки. Он одной рукой держит её за волосы, другой впился в столешницу. Это его дочь. Она не стонет, она молчит и равномерно делает резкие, быстрые вдохи. Толчок. Тварь. Толчок. Мразь. Толчок. Шлюха!

– Вы. Пожалеете. Об этом. Папенька.

Кто-то хватает его сзади. Много сильных рук. Кругом кровь, небольшой столик покосился, истерически плачет Ангелина, всюду какие-то люди. Он знает их, это его соседи. Красные круги угасают, меркнут. Всё кругом окутывает мрак…

…Гермиона опустила палочку и отступила на шаг. Пётр Марин сидел на своей койке с широко распахнутыми, полными ужаса глазами, с полуоткрытым ртом, из которого нитями капала слюна. Не замечая этого, он судорожно сжимал простыню и чуть подвывал, слегка покачиваясь взад-вперёд.

– Какой кошмар! – пролепетала Гермиона, отступая к мужу. Её мутило. Генри придержал ведьму за плечи, она повернулась к нему…

В этот момент Пётр взвыл диким криком загнанного зверя. Ему хватило секунды, чтобы вскочить с кровати – и он с рёвом бросился прямо в стекло окна. Гермиона вскрикнула, и они с Генри метнулись вперёд. Комната находилась всего-то на втором этаже – но это не имело значения. Колдунья отшатнулась – тело самоубийцы, изрезанное стёклами, конвульсивно дёргалось на окровавленных деревянных кольях заборчика, окружающего клумбу. Смятые белые ромашки намокли от багровой жижи.

Гермиона подняла палочку, но Генри остановил её – из здания быстро выбежали участковый и его помощник, с улицы мчались люди. Кто-то дико кричал. Гермиона спрятала лицо на груди своего супруга…

«Salut, Hermione!

Как там поживает моя будущая крестница? Смотри, береги её и не занимайся ловлей призраков всю ночь до рассвета. Что ваше расследование? Это надолго? Мне кажется, тебе пора остепениться – не надоело ещё жить в чужих краях? Ты же скоро станешь матерью, осталось каких-то четыре месяца! Пора вить гнёздышко, подруга!

Наше новое «гнёздышко» – гимназия – процветает. Первый курс, Осенние Ангелы(1), с успехом сдал экзамены и разъехался на каникулы. Ты даже не представляешь, сколько пришло писем с просьбой зачислить малышей в Даркпаверхаус на грядущий год! Я, честно говоря, такого не ожидала. Милорд начинает подумывать о конкурсе для поступающих.

И пишут не только родители одиннадцатилеток! Мы уже начали формировать списки переводящихся студентов. В новом семестре будет пять курсов, три из которых, старшие, – из перешедших. Милорд решил не брать студентов последних курсов – сложно за один или два года изменить восприятие. Но мы решили попробовать с младшими. Думаю, всё получится!

Преподавательский состав подобрался просто превосходный, я тебе уже писала. И я… с сентября буду учить детишек заклинаниям! Сейчас почти всё время занимаюсь подготовкой материала. Никогда не думала, что могу так увлечься педагогикой.

Недавно случилось великое событие. Я видела маму. Ездила в Нору. Мерлин, сколько у меня эмоций! Невозможно описать словами. Папа всё ещё дуется, он так и не появился дома в те три дня, что я гостила. Зато приехали Джордж с Анджелиной! Она ничего, почти совсем не изменилась. И, ты не поверишь! Джордж сказал, что он не прочь будет отдать своих детей учиться в нашу гимназию! Представляешь, Джордж! И что это он о детях заговорил? Наводит на подозрения…