– Что-то слишком рано занятия закончились! – Тильда покорно шла за Вольгой, спеша покинуть неуютное место, доступное множеству глаз.

– Это перерыв между парами. Они скоро уйдут. Просто здесь мы привлекаем внимание. Думаю, кто-нибудь из преподавателей видел нас из окна и сейчас пойдет об этом докладывать куда следует.

– Да, но у меня есть освобождение от занятий.

– И у меня. Но ведь нам выдали их не для того, чтобы мы сидели и болтали тут у всех на виду. В рекомендациях указан постельный режим, – сообщил Вольга, сияя озорной улыбкой.

– Я туда и не заглядывала, в эти рекомендации. – Тильде вдруг стало весело. – А тебе от каких занятий освобождение дали? Ты же, помнится, говорил, что закончил вуз для люцифлюсов с отличием!

– Отец считает, что, скитаясь в нижнем мире, я утратил свой дар, и для реабилитации мне необходимо вернуться к учебе.

– Думаешь, это поможет? Дар восстановится?

– Я уверен, что мой дар никуда не исчез, просто… э-э-э… не могу подобрать подходящее слово.

– Мутировал, подстроившись под сложные условия? – предположила Тильда.

– Вот, абсолютно точное определение!

– Куда подевался этот хитрый рыжий боров?! Отвечай! – Божена визжала от ярости, брызжа слюной и неистово топая. Каблук на ее левой туфле скособочился, но еще держался каким-то чудом.

Втянув голову в плечи, Марк обреченно смотрел на эту туфлю, не смея поднять глаза на свою наставницу, рассвирепевшую от того, что Руубен Мякинен сбежал. Блаватская не сомневалась в том, что это был именно побег, хотя Марк заикался о тумане, в котором финн мог заблудиться, когда вышел – например, по нужде, ведь в избе Лоухи удобств не имелось.

– Что ты мелешь! Лоухи нашла под его стулом змей и червей, а это значит, что поганец вылил пиво на пол, подслушал нас и сбежал вместе с нашими тайнами!

– Хотите сказать, что в пиве были черви и змеи? – Марк почувствовал, как живот свело судорогой. Он громко икнул и поспешно зажал рот руками, опасаясь, что его вывернет наизнанку прямо на ноги Божене, отчего она совсем озвереет.

– Он не виноват! – вмешалась Лоухи, бесшумно подкравшаяся сзади и напугавшая Марка прикосновением скрюченных пальцев к его плечу. Вблизи она выглядела еще более устрашающе: глубоко ввалившиеся глаза горели злобой на мертвенно-бледном костистом лице, а в спутанных седых космах явно копошилась какая-то живность. – Ведь он выпил свое пиво, а потому ничего не видел и не слышал, – пояснила старуха.

– Какая разница, виноват или не виноват! Не могу же я молчать, иначе лопну от гнева! – Божена снова яростно топнула левой ногой, и на этот раз сломанный каблук вырвало с «мясом».

– Не гневись попусту, чужестранка! Беглецу не выбраться за пределы туманной Похьолы, так и сгинет в болотах. Или сыскать его хочешь?

– Некогда мне за ним гоняться! – Божена потерла виски, обдумывая что-то, и вдруг просияла коварной улыбкой. – Пожалуй, лучше мне срочно вернуться в бренный мир. Если хитрец и выберется, я догадываюсь, куда он первым делом направится, и позабочусь, чтобы его там встретили.

***

В это время Руубен, сидя верхом на драугре, мчался сквозь сосновую рощу, приближаясь к берегу Пальеозера.

Люди в поселке Гирвас попались словоохотливые и рассказали ему, что «Санталайнены удочерили ведьмово отродье, которое то и дело шастало по ночам, распевая колдовские песни». Они и сообщили адрес летнего дома, куда недавно переехала эта семья. Фамилия Санталайнен показалась Руубену знакомой, но это его не удивило: ведь Карелия граничила с Финляндией, а раньше и вовсе входила в ее состав, поэтому у многих местных жителей сохранились финские фамилии, а Санталайнен, к тому же, относилась к самым распространенным.

Благодаря огромной скорости, с которой перемещался драугр, Руубен потратил на дорогу от Хельсинки до поселка Гирвас считанные часы. Хорошо, что не понадобилось возвращаться в Атенеум за документами, тратить время на покупку билетов и трястись в поезде, а грязную одежду удалось сменить на чистый и новый, с иголочки, костюм, позаимствованный у покойника, погребенного всего два дня назад и почти не тронутого тленом. Сам Руубен, конечно, ни за что бы не решился раскопать чью-то могилу и вскрыть заколоченный гроб, но верный Пункки, услышав сетования хозяина на собственный непрезентабельный вид, снова выручил его, как сумел. Превозмогая брезгливость, Руубен облачился в белоснежную сорочку и костюм-тройку из хорошего сукна. На его удачу, все вещи пришлись впору. Правда, от них разило прежним хозяином, то есть, трупом, но с этим пришлось смириться в надежде, что вонь выветрится по дороге. Ведь путешествовать Руубен собирался с ветерком! Однако его волновала одна проблема: как бы полицейские не устроили на них облаву из-за чудовищной внешности драугра.

Услышав об этих опасениях, Пункки радостно сообщил ему, что может становиться невидимым, когда нужно, причем вместе с наездником – то есть, с Руубеном. В ответ на недоверчивый взгляд кадавер тотчас продемонстрировал ему свои способности: вначале исчез сам, растаяв в воздухе, а затем проделал тот же трюк, усадив хозяина к себе на спину, и Руубен пришел в полный восторг, осознав, какие теперь перед ним открываются возможности. Правда, у такого зомби-транспорта все же был один существенный недостаток: после длительной гонки Пункки потребовалась подзарядка, и запас сил он отправился восполнять на кладбище неподалеку от пункта их назначения, где откопал и обглодал покойника. Руубен, само собой, не присутствовал при этой трапезе, поджидая драугра в сторонке, за разлапистой елью, но воображение против воли рисовало ему картину происходящего, вызывая жуткие приступы дурноты.

Подкрепившись, драугр побежал дальше с удвоенной прытью, и до нужного места они добрались с рассветом. Когда вдали, за соснами, блеснула водная гладь, красноватая в лучах утренней зари, а рядом, левее, показался дом приемных родителей Виолы, Руубен растерялся: что он скажет им, переступив порог? Ведь нельзя же сходу вывалить всю правду? Виола может и не знать, что ее удочерили, и тогда она едва ли обрадуется новоявленному отцу. Такую новость нужно преподносить осторожно, после долгого периода общения, а не «выстреливать» шокирующим признанием прямо в лоб.

Поразмыслив, Руубен решил, что лучше всего проникнуть в дом вместе с Пункки, используя дар драугра становиться невидимым вместе с седоком, там затаиться в укромном углу, и, улучив подходящий момент, похитить дочь. После того, как они окажутся далеко отсюда, в более безопасном месте, и деваться Виоле будет уже некуда, Руубен все ей объяснит.

План казался неплохим, но воплотить его не удалось: подслушивая разговоры приемных родителей Виолы, Руубен выяснил, что девушка надолго уехала из дома, отправившись на учебу в какой-то университет, названия которого они не произносили. Драгоценное время шло, хозяева дома говорили мало, занимаясь своими повседневными делами, а драугр, сидевший в засаде вместе с Руубеном, уже изнывал от скуки и то протяжно вздыхал, то ерзал и возился, рискуя выдать их обоих. Наконец, родители вновь вернулись к обсуждению отъезда дочери, и, хотя вуз так и не назвали, но упомянули о том, что Виола будет учиться вместе с двоюродной сестрой Тильдой.

Услышав это имя, Руубен тотчас вспомнил о пропуске, найденном в Похьоле. Он машинально полез в нагрудный карман и с ужасом осознал, что рубашка, в кармане которой лежал пропуск, осталась на кладбище в Хельсинки вместе с другой его грязной одеждой. На сорочке, позаимствованной у покойника, не было никаких карманов!

Руубен едва не выдал себя, выругавшись от досады. К счастью, память, уже совсем не безупречная в силу солидного возраста, на этот раз его не подвела и выдала изображение пропуска почти с фотографической точностью. Надпись «Vivens lux» ни о чем ему не говорила, но под ней было вполне говорящее название вуза, в котором училась Тильда Санталайнен: «Рускеальский филиал Санкт-Петербургского горного университета».