Вдали, там, откуда мерцал слабый свет, раздались звуки, похожие на музыку арфы. Гермиона недоумённо посмотрела в их направлении: на воде плясали какие-то огоньки, будто отражённые язычки свечей. Но ведь здесь не было свечей…

– За седой дорогой в вечность, за ушедшею мечтой, голубая бесконечность, зыбь, и тина, и покой, – прокатился по высоким сводам комнаты мертвенный и протяжный девичий голос.

Гермиона вздрогнула. Потом непонимающе посмотрела куда-то вверх – потолок уходил в бесконечную даль и терялся где-то за границами слабого света.

– Навсегда уходят тени: не вернуться, не найти. Не дождаться воскресенья: за слезами прочь идти, – продолжала петь невидимая девушка под аккомпанемент арфы.

– Так, мне это надоело! – попыталась взять себя в руки Гермиона. – Пошли! – и она уверенно захлюпала по воде к загадочному коридору. – Нужно только найти, кто поёт, и уж я вытрясу…

– Без улыбки, без надежды, без мечты – мечта мертва. В ярко-траурных одеждах, сквозь туман за облака…

За спиной Гермионы раздался громкий плеск, не такой, как тот, что слышался раньше, пока они с Робби просто шли по воде, – казалось, будто кто-то остановился и стал прыгать на месте, громко расплёскивая фонтаны брызг.

– Люмос! – выкрикнула ведьма, резко оборачиваясь.

Это был Робби. Он больше не шёл за ней, а бешено прыгал, высоко подскакивая вверх и с силой ударяя ногами по воде, которой стало больше. В свете заклинания он перестал скакать и посмотрел на Гермиону со странной улыбкой, напоминающей гримасу маггловского клоуна из цирка или фильма ужасов. А потом расхохотался. Протяжным, визгливым смехом – неестественно громким и нечеловеческим, будто целая стая обезьян в молчаливых джунглях.

А потом Робби сорвался с места и побежал от Гермионы обратно в холл, петляя по воде, размахивая руками и надрывно заливаясь обезьяньим визгливым хохотом.

Застывшая колдунья почувствовала ужас.

– Осторожно: белый саван для тебя уже готов, стол накрыт, отглажен траур и стоит лиловый гроб. Побежали через вечность, соревнуясь за покой? Там, в тумане, бесконечность: только память, только боль…

Хохот Робби и плеск воды не заглушили странного пения, зато свет вдали моргнул и стал чуть слабее. У Гермионы бешено колотилось сердце, а в глазах стояли слёзы беспомощности, обиды и страха.

– Что ты стала, моя детка? Не горят уже глаза? Зацвела сирени ветка, виноградная лоза.

Превозмогая растерянность и панику, Гермиона быстро пошла на звуки этого голоса, хлюпая по воде и сильно сжимая шершавую палочку. Позади всё молчало.

Или стоило догнать Робби? Это ведь точно не он. Поймать и заставить говорить. Что происходит, где…

– И, ступая через трупы, забывая обо всём, погоди ещё минуту – скоро вместе мы споём.

Стало светлее – впереди показался огромный зал бывшего ресторана. Вода, стоявшая здесь по щиколотки, была красноватой от крови – в ней плавали, лицами вниз, несколько разодранных чьими-то когтями трупов. Вдоль стен комнаты, на высоте в два человеческих роста, пылали свечи в массивных железных канделябрах. В воздухе пахло серой и болотом.

На небольшой сцене, где раньше по вечерам играл оркестр, в ярком пятне синеватого света стояла высокая золотая арфа. За ней, спиной к Гермионе, сидела и пела девушка. Сейчас было видно только белое, отдающее голубизной платье, неестественно бледную кожу открытых плеч и тонких рук, влажные светлые волосы, густые и длинные, ниспадающие прямо в воду на полу. Теперь Гермиона поняла, что жидкость льётся именно из основания арфы и по ступеням сцены каскадом стекает вниз.

– Посмотри кругом: отдали, словно агнца, на алтарь. Посмотри кругом – остались только ты, вода и сталь . Осторожно, в этом море – омут слёз, трясина, ночь. Из неё уходят тени: только прочь!

Незнакомка за арфой резко умолкла на последних словах и перестала перебирать струны, издававшие мелодичные, но потусторонние, похожие на протяжные стоны звуки. Стало неестественно гулко-тихо, только плеск текущей воды и отдалённое мурлыканье наевшихся мантикор будоражили тяжёлое, удушающее безмолвие.

– Что здесь?.. – начала было Гермиона, вскидывая палочку, и похолодела, – если, конечно, можно было похолодеть ещё больше.

В её правой руке, вместо волшебной палочки из виноградной лозы, её родной и надёжной волшебной палочки, была зажата ветка белой сирени на длинной, косо обломанной ножке.

– Зацвела сирени ветка, виноградная лоза, – уже совсем другим голосом повторила незнакомка со сцены. Теперь это был не призрачно-заунывный, тягучий напев, но ядовитые, сказанные свысока, сочащиеся превосходством и язвительностью слова.

Гермиона уронила сирень в алую воду и отступила на шаг. Голубоватый свет падал так, что лица поднявшейся из-за арфы девушки не было видно: только белое платье с мокрым подолом и длинные, будто высыхавшие после купания белокурые волосы, локонами лежащие на воде, расплывающиеся вокруг змейками завитков. На белом платье выделялись яркие алые брызги и тёмно-кровавое пятно на ткани там, где опущенная левая рука соприкасается с юбкой.

Что-то в этом образе, с голубоватым мерцающим светом, струящейся водой и запахом тины, напоминало шекспировскую Офелию, восставшую из озера, чтобы отыскать своего Гамлета.

Неизвестная сделала несколько шагов вперёд, опускаясь вниз по округлым ступенькам сцены, и застывшая Гермиона заметила, что она босая.

– Капли градом по туману, – опять заговорила Офелия. Она больше не пела, но бросала слова ритмичным, приглушённым голосом, будто стегала воздух невидимым хлыстом, – кап-кап-кап: и тишина! Искупление в награду: твоя жизнь мне отдана!

Офелия рывком вывела из-за спины правую руку, которую до того не показывала, – и в ней блеснул стальной серп. Пламя свечей сверкнуло на нём, бросая на будто бы светящуюся серебристо-голубым фигуру неясные блики.

Гермиона попятилась.

Между ней и напоминающей утопленницу Офелией с серпом, в смешанной с кровью воде медленно тонула белая ветка сирени...

– Ты узнала свою тётю, Кадмина? – спросила Офелия, подаваясь вперёд.

Отблеск свечей упал на её лицо, и Гермиона поперхнулась.

Бледная до синевы, с нереально длинными волосами, в этом мокром, окровавленном платье перед ней стояла Нарцисса Малфой. Только на её лице не было высокомерного спокойствия и холодности, столь ей присущих. Оно сейчас было совсем другим. Губы тронуты ласково-угрожающей улыбкой, глаза блестят, брови немного сведены к переносице, а на щеках – глубокие ямочки.

И стальной серп в руках. И кровь на белом льняном платье.

Она улыбалась той самой улыбкой, которую всё ещё не может забыть Северус Снейп. Она улыбалась той самой улыбкой, которую Гермиона видела когда-то в воспоминании. Она улыбалась той самой улыбкой, с которой задушила свою новорождённую дочь.

Она молчала и улыбалась Гермионе, поднеся к лицу отражающий блики свечей стальной серп со следами крови.

– Раз: и тишина. Жертва – отдана, – зловеще сказала Нарцисса, склоняя голову набок. – Холодно одной? Впереди – покой. Уходить – нельзя. Я – твоя семья. Отпою, поверь. Кто же ты теперь?

– Чт-т-то п-происходит? – заикаясь, пробормотала Гермиона.

– Очень маленькая расплата, – уже не стихами сказала Нарцисса Малфой, не шевелясь и не отрывая от Гермионы мерцающего в тусклом свете взгляда. – Слишком маленькая.

– Расплата? За что?! И что с mon Pére?!

– Милорд отдал тебя мне, – медленно и членораздельно сказала Нарцисса.

– Что… как?! Зачем? Почему?!

– Иногда милорд бывает очень жесток, правда? – блеснула глазами ведьма. – Этого не понимаешь до конца, пока не почувствуешь на себе.

– Т… тётя, я не… понимаю…

– Тётя?! – вдруг всем телом подалась вперёд Нарцисса, и её губы расплылись в ужасающем оскале. – Не понимаешь?!!