— Отправьте пан Радзивилл письмо своим войскам, что еще остались, пусть они быстро придут на помощь Ходкевичу. Без обоза доберутся весьма скоро. Вы же их оставили в Витебске и Полоцке? — сказал король, наслаждаясь реакцией Яноша.

Войско, что было отправлено магнатским родом на восток Литвы было общее, все Радзивиллы направили свои отряды. И это было, если не тайна, то явно то, о чем Янош говорить не хотел. Но прозвучало условие от короля и оно выглядело вполне компромиссным. Для всех, кроме Радзивилла. Ну а то, что слова о войске Радзивиллов, которое исполчено, но не участвует в войне, прозвучали в присутствии многих шляхтичей… так недолга и обвинить магнатов во вредительстве.

— Я пошлю письма, — выдавил из себя Янош.

— Мы идем на Москву! — озвучил уже очевидное гетман Жолкевский, оставляя за собой последнее слово.

Москва

28 апреля 1607 года

Листов заговорил. Он еще не успел насладиться прелестью ощущений от дыбы, а уже начал петь. Это было и хорошо и плохо. Казалось бы, а что тут плохого? Изловили же шпиона, убийцу, который самолично перерезал горло одному из русских людей, с которыми был в посольстве? А нехорошо то, что Листов был слабохарактерным, а по моей задумке, он должен был обладать стальными яйцами, чтобы сделать то, что я хочу.

Мне нужен был иезуитский куратор. Таких «Листовых» может быть пруд пруди, а кукловод один, надеюсь, что не больше. Поэтому игра напрашивалась сама собой. И сыграть иезуитов было бы невозможным без участия Листова.

Как же меня огорчил факт того, что в грязных делах замешан и Караваджо!.. Но по нему пока я вообще никаких действий не стану предпринимать. Нельзя, чтобы куратор дернулся, понял, что его агенты взяты. Все ли? То же вопрос, который нельзя проигнорировать, от чего о нахождении Листова на дыбе, как и о разговоре с ним, знал очень ограниченный круг лиц. Ну, а когда русского дворянина Тимофея Листова живым и в здравии увидели все, даже и те, кому глубоко плевать на него, игра началась.

Нужно выйти на куратора, и ближайшая встреча должна была произойти сразу после того, как я «приму в дар» от Караваджо реставрированную икону. По словам предателя, образ не должен был быть отравлен. Такими подношениями проверяется уровень моей охраны, как и преследуется цель усыпить бдительность. Тем более нужно было принимать икону и делать это показательно, чтобы у иезуитов не созрел другой план отравления. Не сомневаюсь в их изобретательности, потому не хочу вынуждать врагов искать иные изощренные способы меня, и не только, убить.

— Государь-император, — вошедший в мои покои Матвей Михайлович Годунов склонился в глубоком поклоне.

— Сядь, Матвей Михайлович! — сказал я деловитым тоном.

И предложение сесть уже было проверкой того, может ли Матвей Годунов стать моим приближенным человеком. Не приличествует сидеть в моем присутствии, если только не на Боярской Думе. Решать вопросы нужно за столом, а не в согнутом виде. И это не либерализм, это рационально. Я хотел, чтобы в близком круге были люди, которые могут быстро решать проблемы, не местничать. Говорить со мной необходимо быстро и наиболее эффективно, а это исключает излишнее раболепие и жеманство.

— Благодарствую, государь-император, — сказал Годунов и неуверенно, но присел за стол, во главе которого был я и… немножко возвышался из-за ступеньки, на которой был стул.

— Сразу тебе скажу, что мне нужен человек для того, кабы выжигать крамолу. Таким человеком я думал оставить Захария Петровича Ляпунова, но он все больше работает в войсковой разведке, да всяких татей польских отстреливает. А тут, в Москве, супротив меня уже второй заговор зреет за последние полгода. Это не бояре, на то уповаю, но до конца не уверен, скорее всего иезуиты, — Годунова передернуло, и он скривился.

Когда я наводил справки об оставшихся в живых Годуновых, Матвей попал под пристальное внимание. С первого взгляда, он мен показался исполнительным. Уже то, что через три месяца, после приезда самого Матвея, да еще и по зиме, пришел огромный обоз из Тобольска, воеводой которого был Матвей, говорило о многом. Мог же и придержать добро, или прислать только часть собранного богатства. Обозники же, тщательно допрошенные, в унисон говорили, что Матвей Михайлович жестко подходил к делу сохранности государственного добра, данные внутренней таможни так же говорили о высокой организации сибирского обоза. Сам же Годунов быстро добрался до Москвы, выйдя в один день с поездом из почти двух сотен повозок, но налегке, да еще и получил по дороге свежих лошадей от Строгоновых.

Первое, что приходит в голову — он так покупал себе мое расположение. И это частью оказалось именно так. Но моя благосклонность продавалась не за серебрушку, а за то, что это серебро, или рухлядь, не осело в мохнатых руках коррупционера и просто вора, но дошло до казны. И Годунов, точнее его люди, просто привезли то, что должны, не потеряв, как бы «случайно» по дороге с десяток повозок с соболями.

Был еще один фактор, красивенький фактор — это Ксения Борисовна, в девичестве Годунова. Не скажу, что она на меня наседала, как это двусмысленно не звучало… но разговоры были. Жена хотела укрепить свои позиции, почти уверен, что не во вред мне, но рядом с собой она хотела видеть людей, которые защитят царственную семью, посредством той власти, что я им делегирую. Годуновы в этом отношении подходят, как нельзя лучше. Чуть ли не уничтоженный род, теперь имел возможность восстать из пепла.

Но… по мнению многих, я если не убил, то спровоцировал убийство царя Федора Годунова и его мать, мою тещу, а потом и один из влиятельных Годуновых, Семен Никитич, умер, якобы, по моей вине, многие винят пристава Юрия Катырева-Ростовского, а это я его приставил к Семену Никитичу. Тот то ли лично убил Семена, то ли голодом уморил.

Мог и я осерчать на некоторых представителей рода. Так, перед тем, как я возвернул себе престол, другой родственник жены — Иван Иванович Годунов, «отправился на богомолье в Ипатьевский монастырь», с которым у него были особые отношения и настоятель обители обещал оборонить Ивана Ивановича, который поддержал Шуйского.

Так что у меня с Годуновыми были крайне сложные отношения, но они были мне нужны. Тут и немалые вотчины, которые у них никто не успел забрать, даже я. Тут и ресурсы немалые, которые они успели накопить за время царствования Бориса Годунова. По моим сведениям, точнее данным моего «министра финансов» Василия Петровича Головина, в Ипатьевском монастыре находится казна Ивана Годунова, вероятно не только его.

Когда умер Борис Федорович и стал царствовать его сын Федор, многие поняли, что дело пахнет годуновской кровью. Стали бы тогда насмерть, вероятно и отстояли свою власть, но тот же Иван Иванович начал метаться, прятать материальные ценности. Они считались опорой трона, а слабость центральной власти, никогда не приводит к хорошему.

— Государь, я разумею, что Ксения просила за меня, понимаю, что и людей, на которых ты мог бы опереться не так много, хотя по более будет, чем у иного правителя, но я — Годунов… — произнес Матвей и своими словами прибавил себе благосклонности в моих глазах, люблю честность в ответах.

— Ты же знаешь, что я не отдавал приказа убить Федора Борисовича, — сказал я и по реакции собеседника понимал, что он хочет возразить. — Говори!

— Прости, государь-император, но те дела, что мне, коли будет воля твоя, предстоят, требуют полного доверия и… прикажи казнить за дерзость, но в подобной работе нужна и моя вера в праведность того, что делать придется. Коли в этом не сладится, так отпусти вновь в Тобольск и я тебе в следующем году не меньший обоз пришлю! — Матвей сделал паузу, видимо, предполагая, что я начну что-то говорить, но я собирался послушать, и он продолжил. — От того скажу, как на духу… Ты сказал тогда, что не въедешь в Москву, коли там будут Годуновы. От того Масальский, тать… спасибо, что он на колу умирал… убил зверски родича моего царя Федора Борисовича. Так что ты, государь, причастен к тому, что многие Годуновы умерли, что воспитатель Бориса — Дмитрий Иванович Годунов сердечный удар схватил.