Скорее всего, герой алкал помощи, которой не получил. Он знал от Гермионы о месте расположения портрета Дамблдора, знал, впрочем, и о его душевных качествах – но последнему вполне мог не доверять сполна или считать уверения дочери Волдеморта ложными.

Скорее всего, он проник в Даркпаверхаус для того, чтобы поговорить с бывшим наставником, со своим хладнокровным создателем, престарелым дирижёром своего оркестра, коего упрямо не желал воспринимать только как виртуозного и безжалостного шахматиста.

В пользу того, что неприятный разговор состоялся, говорила и та ярость, которая передалась Генриетте – приди Гарри просто сжечь полотно, он был бы хладнокровен и сух.

В том, что произошедшее дело рук Гарри Поттера, не сомневался никто, хотя действительных доказательств тому и не имелось. Ночной приступ Генриетты лишь подтверждал это. Впрочем, о нём почти никому не было известно.

Разумеется, Гарри вновь не нашли – хотя вопиющее событие и вызвало череду решительных действий по усилению безопасности Даркпаверхауса и его территории.

Гермиона не сильно допрашивала Рона по этому поводу. Её волновали только дочь и эта страшная связь, всё более укрепляющаяся между Гарри и ребёнком.

Отошедшая от своего приступа Етта с новым впечатляющим упрямством начала рваться в Блэквуд-мэнор. Она говорила, что grand-père может защитить её от ночных кошмаров, а мама специально увезла так далеко и не желает учить магии. От подобных обвинений волосы шевелились на голове и так встревоженной Гермионы. Уступая дочери, она попыталась выучить ту искусству окклюменции, но Етта восприняла это только как желание родительницы проникнуть в её маленькие секреты и тайны и со смесью досады и беспомощности запретила той любые проникновения в свои мысли. Удостоверившись в умениях матери в этой области, она стала чуть ли не избегать её, чем доводила несчастную до отчаяния.

Гермиона была готова всё отдать за то, чтобы вернуть свою девочку, вернуть прежние отношения с ней, те, первой трещиной в которых стал случай с Наземникусом Флетчером два года назад. Но ситуация только ухудшалась, а все попытки что-либо наладить просыпались сквозь дрожащие пальцы, подобно песку.

И доведённая до отчаянья Гермиона начала полагать, будто всё это нарочно подстроил Волдеморт, чтобы отобрать у неё ребёнка.

Тем более зловеще прозвучали для леди Малфой слова дворецкого Догмара, поднявшегося в её комнату как-то вечером вскоре после окончания ужина и объявившего с некоторым смущением:

– Фрау Малфой, простите во имя Мерлина. У нас гость. Лорд Волдеморт дожидается в гостиной и настаивает на том, чтобы вы соизволили его принять…

Когда бледная Гермиона спустилась в гостиную, она обнаружила не только свого отца, но и Генриетту, сидевшую у него на коленях. Там, в свете многочисленных свечей, девочка, до того что-то возбуждённо говорившая, вздрогнула, увидев свою мать, и испуганно умолкла, хотя в её огромных зелёных глазах успело сверкнуть короткой вспышкой упрямство.

Образ малышки с тугими тяжёлыми косами, в коротком платьице и белых чулках с лентами, сидящей на руках облачённого в неизменную чёрную мантию Волдеморта, во всём облике которого сквозило что-то неуловимо-зловещее, показался Гермионе первой трубой апокалипсиса.

– Беги поиграй немного, Етта, – властным голосом произнёс Тёмный Лорд, поднимая глаза на вошедшую дочь, и к её вящему удивлению Генриетта безропотно соскочила на пол и послушно убежала из комнаты.

– Что тебе здесь нужно? – с ледяной дерзостью спросила Гермиона вместо приветствия.

– И я тоже рад видеть тебя здоровой, – невесело усмехнулся Волдеморт и указал глазами на кресло: – Садись.

Проклиная себя, Гермиона послушно опустилась на указанное место – тем самым вновь подтвердив право Тёмного Лорда полновластно диктовать свои условия.

– Генриетта написала мне письмо, – ровным голосом сказал, тем временем, незваный гость, и от его слов ведьма вздрогнула, будто обожжённая ударом невидимого хлыста. – Я многое позволяю тебе, Кадмина, – с ударением на этих словах продолжал Чёрный маг, не сводя с неё пристального, чуть прищуренного взора, – однако ты, всегда ратующая за справедливость и свободу, ныне почему-то хладнокровно лишаешь права делать выбор собственную дочь.

– Ей всего семь лет! – перебила Гермиона.

– Ей всего семь лет, и её мать хочет лишить её будущего, – парировал, повышая голос, Волдеморт. – Не нужно дёргаться, Кадмина. Я прибыл сюда не для того, чтобы силой или даже с твоего вынужденного согласия увести с собой Генриетту; и не для того, чтобы уговориться о днях свиданий с ней, – последнюю часть фразы он произнёс с нескрываемой иронией. – Но, моя дорогая, этому ребёнку нужна защита.

– Откуда…

– От Генриха, – невозмутимо ответил Тёмный Лорд. – Не ослеплённый, в отличие от тебя, надуманными предрассудками, он беспокоится за своё дитя, над которым ты почему-то вздумала измываться.

– Не смей говорить, что я измываюсь над собственной дочерью! – запальчиво вскричала Гермиона.

– Кадмина, – проговорил Тёмный Лорд, задумчивым взглядом блуждая по предметам интерьера старинной гостиной, – я изо всех сил стараюсь не угрожать тебе, хотя ты уже перешла все допустимые границы. Не повышай на меня голос, – блеснул глазами он, и Гермиона почувствовала озноб, который мгновенно сковал её тело под этим взглядом. – Ты вольна поступать со своим ребёнком, как тебе заблагорассудится, – продолжал Волдеморт. – Так я решил когда-то. Но твоя дочь призывает меня на помощь – если считаешь, что способна сама ей её оказать, будь сильной. Не убегай в мир грёз – он иллюзорен, а твоя слабость преступна. Ты приняла решение быть самостоятельной – изволь. Сама видишь, я ни в чём тебя не ограничиваю. Не заставляй меня сожалеть об этом, ибо я волен изменять даже свои решения. Подумай над этим, Кадмина. Ты всегда можешь вернуться, и пока, – он особенно подчеркнул это слово, – пока ты можешь также и остаться здесь.

* * *

Вскоре после этого памятного разговора произошло событие, вновь отвлёкшее леди Малфой от ребёнка, которого она продолжала терять – всё больше и больше, с каждым днём.

О происшествии, взволновавшем весь магический мир и породившем массу толков и пересудов, убеждений и самых различных мнений, Гермиона знала из первых уст – от одной из непосредственных участниц, невесты Рона и своей бывшей лучшей ученицы Женевьев Пуанкари.

Будущая супруга приятеля этим летом заканчивала предлекционную практику в больнице святого Мунго. В сентябре она должна была начать двухлетний теоретический курс, перед завершающим обучение годом в роли помощницы целителя. Сейчас же она была ещё практиканткой, причём практиканткой мадам Лонгботтом, супруги Невилла Полумны, давно возглавлявшей палату Непоправимых повреждений в отделении Недугов от заклятий.

Двадцать первого июля Женевьев дежурила ночью.

Обыкновенно в их отделении царят покой и тишина. Но на случай экстренных ситуаций Полумна всегда держит связь со своими подчинёнными, используя для этого способ, придуманный Гермионой в пору занятий ОД на пятом курсе Хогвартса. Заколдованный галлеон, оставшийся у неё ещё с тех времён, мадам Лонгботтом всегда носит при себе и создала такие же для всех своих практикантов и помощников.

В ночь, о которой теперь пойдёт речь, при Женевьев тоже был этот сигнальный галлеон. А вот Полумны в больнице не было; не было её даже и в Англии – супруги Лонгботтом отдыхали где-то в Перу.

И вот неожиданно для дремавшей над книгой Женевьев в общую палату длительного лечения вошла взволнованная и деловитая Шарлин Эйвери.

Шарлин, взрослая дочь Прекрасного Принца, выпускница Даркпаверхауса, училась в своё время вместе с Габриэль Делакур. После окончания гимназии она поступила на практику в больницу святого Мунго и к настоящему моменту уже заканчивала постлекционную стажировку. С сентября помощница Полумны должна была получить диплом целителя и приступить к полноценной работе, но, нужно отдать ей должное, молодая колдунья и сейчас разве что не ночевала в больнице.